«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.
Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.
Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.
«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».
Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.
Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».
Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.
«Саят-Нова»
Сценарий Сергея Паражданова
На фоне сиреневого туфа золотыми буквами появляется надпись:
Саят-Нова — один из тех первоклассных поэтов, которые силой своего гения уже перестают быть достоянием отдельного народа, но становятся любимцами всего человечества.
Валерий Брюсов
В абсолютной тишине на черном экране возникает горячий ХЛЕБ. Из-за кадра рука бросает на хлеб живую рыбу...
На каменной плите — гроздь винограда. Мужская нога робко наступает на виноград... и давит его... Течет вино...
Обнаженная женская грудь, перекрытая золотой чашей... Чаша наполняется и переливается молоком.
На белом холсте — лиловые гранаты... Рядом чеканный кинжал. Гранаты истекают кровью. Краснеет белый холст...
Свищет ветер... Осыпается белая роза. ...Возникает дикий шиповник.
Тишина...
Я тот, чья жизнь и чья душа — страдания.
Миниатюра, в которой разыгрывается плач народов Закавказья в память о Саят-Нове.
МАТАХ[1]
На фоне белых гор — женщина в черном. Почему плачет женщина?.. Почему? Женщина в черном срывает траур и, неистовствуя в танце, идет вперед... на фоне белых гор... И снова она в черном. Она плачет... Почему плачет армянка?!
На фоне серых скал — женщина в черном. Она тоже плачет... Почему? Почему она срывает траур и поет... Поет на фоне скал... и скалы вторят ей... И снова она в черном... Почему? Почему грузинка в черном?
Почему от моря в степи идет женщина в черном? Почему она в черном? Почему она тоже плачет? Потом тоже срывает траур и простирает руки к небу... Она плачет и поет...
Они сходятся, смотрят друг другу в лицо, плачут и поют, и окаменевают, именно тут и сейчас... видите?
Смотрите... они исчезли, и только остаются...
Хачкар!
Стелла!
Ква![2]
Тут, где они сошлись! Три женщины в черном! Три вечности скорби.
Но почему плачет армянский юноша, несущий барана?
И грузин, несущий барана?
И этот юноша, идущий с бараном от моря? Почему осыпаются белые розы?
Почему невесты срывают с себя белую фату?
Почему у каменной вечности[3] трое юношей проливают кровь баранов...
Почему неожиданно для всех... в стороне стоит монах Саят-Нова и тоже плачет... и из-под черной рясы выглядывает маленький Арутин в белой черкеске и с ужасом смотрит на жертвоприношение и тоже плачет. Плачет монах Саят-Нова!
И плачет его детство — маленький Арутин...
И плачут много лет осыпаясь белые розы.
...Книги возлюби...
Миниатюра, в которой открывается перед мальчиком Арутином мир красоты и тайны.
Над Санаином ревел гром... сверкали молнии... лил дождь...
Вода шипя стекала по стенам Санаинского монастыря... Базальтовые стены, насыщенные влагой, отражали молнии...
Мальчик Арутин в испуге смотрит на небо... Небо повторяло и пугало мальчика повторением.
Гром... Молния... Вода.
Гром... Молния... Вода.
Мальчик трусился в ознобе.
Вода струйками, крадучись, текла в алтаре собора... затекала в книгохранилище...
Мать набросила на испуганного мальчика ковер... Мальчик исчез под ковром... Но было видно, как снова бьется в ознобе маленький Арутин...
Еще один ковер...
Гром... молния... вода...
Еще один ковер...
Гром... молния... вода...
Потом все остановилось... Пришел рассвет. И в абсолютной тишине на мокрых деревьях запели птицы...
Монахи толпились у книгохранилища... один за другим монахи молча выносят из книгохранилища намокшие книги...
Маленький Арутин... Взбирался вверх по деревянной стремянке, обхватив другой рукой мокрую книгу...
Маленький Арутин стоял на крыше Санаинского монастыря среди мокрых книг.
Маленький Арутин открыл книгу одну... вторую... третью...
Взошло солнце...
Лучи света коснулись мокрых книг...
Перед взором Арутина возник мир древних рукописей армянских миниатюр.
Восторженный мальчик перелистывал страницы.
Намокшие в ночи страницы высыхали на солнце и шелестели на ветру...
Мальчик задумчиво молчал...
Шелестели по ветру страницы древних рукописей.
— Мне принадлежишь ты, кеманча[4].
Миниатюра, в которой разыгрываются потехи, страсти и детское воображение будущего поэта...
МАЙДАН[5]
Среди Майдана мальчик в белом... Мальчик, похожий на голубые фрески. Он смотрит на мир, возникший вокруг...
Он видит грязную шерсть. Ее превращают в нити.
И нити бросают в чан... Возникает цвет, желтый... голубой.
Сохнут, стекая цветом, нитки...
И ткутся ковры... на белых струнах...
И щедрый ткач бросает ковры под ноги прохожим...
И люди топчут, топчут ковры...
И топчут ковры лошади...
И мальчик в белом, с лицом голубой фрески, ступает сам на ковер...
Он топчет в танце ковер и смеется. Старухи в черном ждут у стен Сурп-Геворка, пока крикнет белый петух...
Кричат петушки...
Режут петушка...
Прыгает окровавленный красный петух. Старухи молятся...
Исчезает шум города, в воображении мальчика остается только Сионский собор[6]...
Сурп-Геворк[7]...
Мечеть...
И мальчик слышит, как поют грузины в Сионском соборе.
Поют в Сурп-Геворке — армяне...
Поют в Караимской мечети[8]...
Слушает мальчик... Кричат петушки, и кажется ему, что вокруг него скачет Сурп-Геворк на белом коне... Режут белых петушков...
Молятся старушки...
И мальчик пытается прыгнуть в седло Сурп-Геворка!
Мальчик зачарован всем, что видит... Он видит царя и царицу, и рядом дочери царя, и сестры — все идут по коврам к баням царя Ираклия.
И мальчик Арутин бегает по сводам старой бани... Мальчик взбегает на крышу бани, мальчик поет в фонарь: а-а а-а
А-А А-А — отвечает баня...
И снова мальчик взбегает на крышу...
а-а-а-а
А-А-А-А
а-а-а-а .............
А этот купол не ответил... И мальчик задержал свой взгляд... Он видит:
мусульманка-терщица плеснула зеленую воду... И исчезает белый мыльный покров... И обнажается грудь... грудь юной царевны... И мальчик Арутин молчит...
И кажется, что мальчик Арутин растет.
Юноша Арутин в мастерской музыканта... он смотрел, как натягивают прозрачный пузырь на тари и кеманчу...
Юноша стонет. Закрывает глаза и гладит, гладит кеманчу...
И берет перламутр и высыпает на грудь... На перламутровую грудь кеманчи.
...Арутин я... Саят-Нова.
Миниатюра, в которой мы видим Арутина Саядяна юным ашугом при дворе царя Ираклия II.
Ашуг создает псевдоним — Саят-Нова.
ЭРЕКЛЕС АБАНО[9]
Изваяние льва с открытой пастью... Бьется зеленая вода...
Горячий серный источник испускал пар... Царь Ираклий лежал на мраморных плитах... Голый терщик-татарин ритмично бегал по спине царя... хлопал влажной ковровой перчаткой в спину... в грудь! и причитая какую-то лесть, улыбался царю...
Царь в печали косился и видел, как мазали терщики-татары «турецкой грязью»[10] христиан.
И христиане, покорно вымазанные серой грязью, сохли и смывали грязь холодной водой...
Горячий серный источник с шумом бился о зеленую воду в бассейне.
В зеленой воде бассейна — одни головы свиты царя.
Среди свиты царя юноша с лицом голубой фрески. Струя серной воды бьет юношу по лицу и стекает черными струями волос... — Юноша взволнован... юноша чего-то ждет... Он... видит, как
царя купают татары! как мажут серую грязь!
Бьется шумя вода о пустой бассейн.
Две женщины в черном, в деревянных колотушках на ногах купают юную царевну Анну. Шумит вода.. Но царевна все же слышит, как где-то кто-то настраивает струну...
Дымятся угли...
Парится плов...
Царь замотан в белую простыню.
В белые простыни замотана свита...
В белую простыню замотан Ашуг... Ашуг медленно настраивает струны и слушает чрево кеманчи...
И в наступающей тишине Ашуг запел, и звуки песни и кеманчи ударились о своды бани... и отозвались эхом...
Слушает царь Ашуга... Слушает царская свита... Дымятся угли. Дымится плов.
Бьется зеленая вода о зеленую воду бассейна.
Сквозь шум воды царевна слышит Ашуга.
Царевна ищет тишину... И подставляет грудь под зеленые струи воды. И укрощенная вода молчит... И зеленеют струи на белой груди царевны... Царевна слушает Ашуга...
...Откуда ты? (Я — соловью)
Не плачь! Не плачь! Я слезы лью,
Ты розу ждешь, я — милую...
Не плачь, не плачь! Я слезы лью.
Ашуг поет!.. Поет!.. И капают! Капают с мокрых черных волос Ашуга — слезы...
Певец! Мила мне песнь твоя!
Пылаем мы, и ты и я...
Саят сказал: «О, милая!
Не плачь! Не плачь! Я слезы лью!»
Душу возлюби.
Деву возлюби...
Миниатюра, в которой Саят-Нова еще не осознает, что любит царевну. И только от имени Меджнуна воспевает красоту Лейли...
ЦАРЕВНА ПЛЕТЕТ КРУЖЕВА
Во дворе Ираклия, в покоях царевны. Юные руки Анны плели кружева...
Юные руки Саята! касались струн. Саят пел о любви Меджнуна. Воспевая красоту Лейли, закрыв глаза, мотал головою в неге...
И Анна исподволь смотрела на Саята... Наизусть, не глядя, плела кружева...
А в дворцовых нишах подруги Анны — изображали негу, печаль, любовь, и юноши догоняли ламу и взяли ее в объятья.
Павлины распускали перья...
И мальчики свистели соловьями...
Саят пел о любви Меджнуна и воспевал красоту Лейли! ...............
Пусть я умру, будь ты жива.
Мне страсть на гибель суждена...
Я в горы, как Меджнун, ушел,
но от Лейли ни слова нет...
Пусть я умру, будь ты жива.
Мне страсть на гибель суждена. .................
Анна смотрела на Саята и наизусть, не глядя, плела кружева, и кольцо на ее пальце зацепило нить, и кружева распустились... Царевна дернула рукой...
Оборвалась нить...
Резко открыл глаза Саят... Кольцо на его руке зацепило струну, и лопнула струна кеманчи... Оборвалась песня о Лейли и Меджнуне.
Павлин закрыл свои перья.
Замерли танцующие девы...
И лама вырвалась из объятий юношей.
И Анна, глядя Саяту в глаза, — сняла кольцо.
И снял кольцо... Саят!
МОЛЕБЕН И ОХОТА В ГОРАХ САМТАВИСИ
Барельефы Гегарта и Светицховели. Стена, изображающая сцены охоты на оленя, служит фоном этой новеллы.
Лоснились черные жеребцы... Сияли кованные золотом уздечки... стремена...
Рычали черные гепарды на цепях, оскаливаясь на жеребцов...
Жеребцы нервно жевали золото уздечек, поджимали хвосты. Трубили роги в горах...
Шумели потоки...
Царь в черном на черном коне... На черных конях царская свита в черном...
Все чего-то ждут, все вращают на месте черных коней...
Рычат гепарды...
Трубят роги...
Ржут лоснящиеся кони...
Из белого храма, что в горах Самтависи, выходит царевна Анна... Царевна в белом, и свита царевны в белом. И в белом на белом коне Саят-Нова — ашуг царя... Ашуг царя... похож на белого Сурп-Геворка!
Звонят колокола...
Поют мальчики на хорах.
И кажется Саят-Нове...
что в сиянии солнца и в многоголосии парит царевна в белом на белом коне...
В его воображении:
текут...
отекают...
истекают белые стены...
Опять наизусть, не глядя, плетутся кружева...
Застывшее в камнях Самтависи...
Срывают цепи с черных гепардов.
Гепарды бросаются в реку...
Взлетают с криком птицы...
Бегут в горах олени...
Рычат пятнистые барсы...
Звонят колокола... Поет многоголосье...
И царевна в белом на белом коне скачет в потоке...
Срываются с мест черные кони... и все окунулось и раздробилось в сиянии потока...
Ползет все выше, выше по отвесу горы пятнистый барс... Осыпаются горы, смывая каменным потоком барса...
Трубят роги...
Скачет царевна...
Скачут черные лошади царской свиты... пытаясь обогнать царевну. Но в черное месиво черных коней влетает белая лошадь Ашуга...
Белая лошадь Ашуга в миндальном цветении...
Белая лошадь царевны в миндальном цветении...
Ржет белая лошадь Ашуга...
И наступает тишина...
Ночь... Тишина... Чужая земля! (Должно быть, перескочили границу?) Как призраки в ночи прозрачные тополя... Луна освещает мечеть и убогие жилища... Нет никого... Не лают собаки... Вымерло все... Проклятие!.. Чума!..
Белеет на земле лошадиный череп...
Ржет лошадь царевны.
Ржет лошадь Саят-Новы!
Саят-Нова вошел в усыпальню... На ложе из камня лежал мешок, похожий на человека... Надпись на белом шелковом мешке расшита жемчугом...
Саят-Нова руками, на ощупь, читал на жемчугах:
— «Ты отошла в мир иной, и мы, живущие под солнцем, сделали кокон, чтобы вылетела ты на том свете бабочкой...»
Саят-Нова тронул мешок... Мешок загромыхал костями...
...и черная перхоть летучих мышей взлетела и билась о своды...
...и перхоть падала черными хлопьями на белый мешок, расшитый жемчугом.
Молчал Саят-Нова и сдерживал волнение... И Анна подошла к Саят-Нове и приложила щеку к щеке...
И облака поглотили луну...
Осела перхоть... Тишина... Чужая земля!
Две пантомимы, как бы аллегории и символы, в которых поэт Саят-Нова видит тяжелое время страны в связи с персидским вторжением Надир-Шаха на территории Грузии — Армении.
Ночь... Среди белых платанов стоит царь Ираклий...
Царь Ираклий смотрит в небо и видит, как бродячие актеры, переодевшись в чертей, прыгают по канату взад и вперед...
А мусульмане, окрасив хной бороды и ладони, раздевают царя догола...
И царь срывает крест с груди.
И ашуг царя касается кеманчи... Но звуки мертвы... оглохло все кругом.
И Саят-Нова прыгает с ковра на ковер... и ковры проваливаются в разрытые могилы.
И мусульмане с рыжими бородами и рыжими ладонями надевают на царя-грузина мусульманскую чалму...
Прыгают черти на белых платанах.
Проваливается с коврами в разрытые могилы Саят-Нова.
МЕЧТА САЯТ-НОВЫ
Рассвет... Серебрятся платаны.
Ашуг улыбается рассвету... он касается струн кеманчи... и звуки, перворожденные звуки возвещают рассвет...
Бродячие актеры на канатах срывают с себя костюмы чертей и прыгают белыми ангелами на канатах...
Улыбается царь... он срывает чалму и чужую одежду... Золотится крест на груди.
Царь ловит в кресте сияние солнца... и направляет его на ангелов.
Ангелы жмурятся... хохочут и сами ослепляют царя золотым крестом.
Саят-Нова касается босой ногой ковров... Ковры звенят... под ними золото крестов. В сиянии золота мерцают платаны. Поет в раю ашуг... Ашуг — Саят-Нова.
...Я мертв, а ты жива...
Миниатюра показывает, как поэт Саят-Нова, любящий царевну Анну, удаляется пожизненно в монастырь.
ЯР[11]
Дворец Ираклия — покои царевны... Сияло солнце серебром в перламутре. Пытался что-то спеть Саят-Нова...
Твой лик не начертят художников пальцы.
Твои всех проворней работают пяльцы.
Тебя только помнят по миру скитальцы.
Не помнят мои очи — ночные страдальцы.
Болею ......................
Царевна безуспешно пыталась сплести кружева...
У Ашуга не ладился лад... отсырел смычок, и ушко не держало струны...
Саят-Нова смотрел на царевну и как будто бы что-то болезненно вспоминал...
И царевна в недоумении осматривала свои пяльцы...
А в дворцовых нишах подруги Анны, в тишине и молчании, изображали печаль. Любовь...
И юноши молча отпускали ламу...
И мальчики молча свистели соловьями... Саят-Нова касался кружев... и смотрел через кружева на мир... ...........................
Опять в его воображении текли, отекали, истекали дворцовые стены. Оживали и каменели кружева Самтависи...
Дворец Ираклия... Покои царевны... Замерли девушки в дворцовых нишах...
Замерла в недоумении царевна...
Ушел!.. Ушел из дворца Саят-Нова! У кого-то блеснула слеза!
Саят-Нова спиной вперед идет по улицам Тбилиси!
Плачут, отекают мокрые ковры... И девушки — подруги Анны — в печали идут за ним, изображая любовь и печаль... Идут... Идут по пустынным улицам города... Плачут, отекают мокрые ковры...
Плачет белая лама.
Плачу я — Саят-Нова. И плачешь ты — Саят-Нова!
Келью возлюби... Камни возлюби.
АХПАТ[12]
Трудом человека... Руками человека и, должно быть, Божьей милостью был невиданный урожай всего того, что родит земля армян... Монахи Ахпата, высоко подняв подолы ряс, обнажив и омыв свои белые ноги, стояли в каменных чанах и ритмично как один давили виноград...
На желтом гумне белые волы напрягали шеи, тащили ярмо и монахов в черном... Монахи в черном, осыпанные золотом соломы, кричали на белых волов, и все бесконечно кружилось и кружилось вокруг...
Монахи вращали камень. В трапезной текло прозрачное масло. Скрипели камни, стонали монахи...
И из земли, где покоится прах каталикосов, из земли, в которую врыты чаны для вина, с трудом вылезают из узких горловин один за другим монахи в черном, готовя посуду для масла и вина...
И должно быть. Божьей милостью и милостью человека сюда в Ахпат пришел Человек с надеждой...
«Камни возлюби!.. Келью возлюби!..»
И ему, Человеку, одному дозволено сегодня в Ахпатском соборе... ОТПЕТЬ ПОКОЙНОГО... ВЕНЧАТЬ... ОКРЕСТИТЬ...
И Человек поет.
Монахи давят виноград. Течет вино...
Вертится гумно...
Человек — поет... Человек — монах... Монах по имени Саят-Нова.
Миниатюра, которая показывает, как неожиданно на поэта обрушивается ночь, полная аскетизма и мистики...
Ночь в Ахпатский монастырь приходит позже, чем в долину...
Загробную тишину нарушает только родник.
И в темноте скользят по стенам Ахпата монахи в черном...
Они вплотную липнут к каменным стенам Ахпата и молча ждут. Молча ждут восхода луны. Только тогда, когда взойдет луна, Саят-Нова увидит, что монахи долбят, долбят, долбят в жестком камне базальта замысловатый, неповторимый свой хачкар.
И налетевший внезапно вихрь теребит на них одежду, рвет ее. Но стоят как идолы под ветром монахи. Одни на земле...
А другие под куполом Ахпата долбят, долбят, долбят хачкар.
И в эту ночь Сурп-Саркиса, когда за черной тучей исчезла луна, на черном коне появился монах... Он сообщил о воле каталикоса быть погребенным в Ахпатском монастыре. Монахи молча целовали свои хачкары, что-то шептали, шептали, шептались. И все как один пытались перевернуть осевший камень в каменном полу монастыря... Надрывались монахи.
Звенел родник...
Саят-Нова стоял в разрытой могиле каталикоса.
Саят-Нова увидел чудо. Саят-Нова перекрестился.
В собор влетело облако. Оно коснулось купола, закружилось и вылетело из собора на ветер...
И в мгновенье во все двери собора поползли туманы... Исчезло все вокруг монахи, алтари и купола...
В горах гремели громы... Сверкали молнии, и с ревом осыпались горы под бегущими стадами...
Кричали пастухи. И мокрая, белая бегущая шерсть вбегала с ревом в монастырь, заполняла алтарь и кельи и лезла вверх на хоры... и с ревом
б... э... э... э... э...
проваливалась в разрытую могилу.
В разрытой могиле каталикоса стоял растерянный Саят-Нова, засыпанный овцами...
В его воображении предсмертная рука каталикоса выпускала посох на каменные плиты...
Звенело золото.
Сверкали камни.
Разбивалась вдребезги слоновая кость.
И выроненный из рук каталикоса посох отпечатывался на камнях Ахпата... отпечатывался навсегда.
...Тебя одел небесный снег...
Как ключарник Ахпата Саят-Нова нашел в женском монастыре лучшее из лучших покрывал для тела Газара[13]... и увидел монашку, похожую на царевну...
РИПСИМЕ[14]
Сами по себе звенели колокола... Саят-Нова сам по себе шел в гору... и сам по себе сходил с нее... Пока его дорогу не пересек монастырь святой Рипсиме...
Сами по себе монашки выносили на руках расшитые золотом плащаницы для тела Газара и клали на камни притвора к ногам Арутина свою золотую печаль...
Саят-Нова остановился и избегал смотрящих на него глаз...
А монашки смотрели в упор в лицо Арутина и сами по себе обладали им какое-то мгновенье...
Саят-Нова взял плащаницу и примерил на себя с головы до ног...
И все монашки расступились, пропуская к Саят-Нове монашку в белых кружевах.
Монашка в белых кружевах улыбаясь и в упор приложилась к плащанице и через золото Христа поцеловала Саят-Нову!
И все монашки в черном отвернулись.
И сам по себе отступил Саят-Нова...
Саят-Нова шел по кладбищу монашек...
Сами по себе звенели колокола.
И с криком бежала за Арутином монашка в белых кружевах.
И сама по себе возникла ограда, и ударилась о красные камни монашка в белых кружевах. И сама по себе наступила тишина.
Саят-Нова вошел в кафедральный собор Ахпата и покрыл тело Газара золотом, принесенным из Рипсиме.
В тебя родился сын...
Иль мать вторично дочь
родит — в тебя?
Миниатюра рассказывает и показывает, как еще молодой монах Саят-Нова, истощенный бытом монастыря, решается снова войти в свою юность и детство.
ГИЖ МАРТ[15]
Ахпат... Саят-Нова спал... Встревоженно ревела лань. Лаяли собаки...
В ночи тревожно метались белые голуби... Саят-Нова спал...
В собор вошли юноши. Горели свечи.
Саят-Нова спал...
Из кельи Саят-Новы вышел Саят-Нова... Он доил лань.
Умолкла освобожденная лань...
Осели птицы...
Замолкли собаки...
Саят-Нова выплеснул белое молоко во двор монастыря, и все вокруг стало белым...
Саят-Нова проснулся в ознобе... Было очень тихо.
Он медленно спустился вниз и вышел во двор...
Белели горы в снегу, и Ахпат засыпал снег...
Замер родник... Должно быть, потому так тихо...
Саят-Нова шел украдкой...
Вошел в трапезную и разрыл пол...
Открыл сосуд в полу и жадно пил вино... Саят-Нова пьянел... и медленно качаясь, пошел вниз с горы в долину.
Он шел в ночи... Хрустел снег... И где-то кто-то почему-то ночью рубил и валил тополя!..
Играла назойливо музыка на курдской свадьбе...
Саят-Нова сбился с дороги...
Скажу, ты шелк, но ткань года погубят,
Скажу, ты тополь — тополь люди срубят...
Скажу, ты лань, про лань все песни трубят.
Как петь? Слова со мной в раздоре,
прелесть!
Саят-Нова вошел в Тбилиси.
Он подошел ко дворцу... У входа горели костры, пели ашуги и воспевали Анну — царевну.
Сегодня в ночь родился мальчик...
Царевна сына родила...
Проскочил мимо всадник, и из под белой бурки сияла золоченая колыбель...
Саят-Нова трезвел на морозе... Фальшивили ашуги... Саят-Нова запел...
Скажу, ты шелк, но ткань года погубят.
Скажу, ты тополь — тополь люди срубят...
Скажу, ты лань, про лань все песни трубят,
Как петь? Слова со мной в раздоре,
прелесть!
Медленно приоткрылось окно царевны... Царевна слушала и металась в горячке...
Пел Саят-Нова... Плакала царевна. Пел Саят-Нова.
Молчали ашуги.
Дымятся трубы бедных лачуг...
Пылятся дрова во дворах Авлабара.
Лают псы на «Человека в черном».
«Человек в черном» ищет свой дом... И везде лают псы, везде пилят поленья.
Капают с крыш сосульки...
С горячим белым хлебом перебегают улицы старухи.
Старушки окружают Саят-Нову и тянут к его лицу горячий хлеб...
Саят-Нова отломил кусочек и медленно разжевал горячий хлеб.
Старухи тянули его за руки и втолкнули в отчий дом...
В доме пусто и холодно, нет ковров... Капает вода с потолка в медные тазы, и колыбель Арутина замотана в марлю и висит под потолком...
Саят-Нова прижал горячий хлеб к груди и, медленно покачиваясь, закрыл глаза...
Тахта! Армянская тахта. На ней сидит старуха и вертит веретено. Бегают по черной юбке желтые цыплята.
Крутится веретено... Кудахчет наседка.
Врываются ветры. И сумасшедший ветер гудит над городом и гнет к земле кипарисы, срывает купол с церкви Сурп-Саркиса.
Бегут старухи с горячим хлебом... Кружится дым во дворе.
Гиж март! Гиж март!
Бегут в ужасе люди с горячим хлебом...
Летит над ними купол Сурп-Саркиса. И купол бьется о минарет! и о скалу Мтацминды[16], и окунается в воды Куры...
И взлетает снова вверх, истекая, исчезает в небе...
И снова ветры срывают крыши!
С Саят-Новы ветер срывает шапку, и Саят-Нова бежит...
Бежит... подхваченный ветром... бежит по кладбищу Петроса и Погоса[17], прижимая к груди горячий хлеб.
Саят-Нова бежит, бежит по могилам, и возникают перед ним призраки матери, отца...
Бабушка с веретеном и цыплятами.
И все они тянутся, тянутся к Саят-Нове и тянутся к горячему хлебу...
Горло мое пересохло, я болен...
ВЕСНА
Кончился великий пост... В притворах собора Ахпата паломники резали овец, снимали шкуры, перебирали внутренности...
Выли стаи собак у входа в собор в надежде утолить голод...
Саят-Нова протянул руки к овце и в награду получил новорожденного ягненка...
С необычной ношей монах вышел во двор Ахпатского монастыря...
Кругом была лишь выжженная трава и серые горы...
Саят-Нова поднял голову и неожиданно увидел:
на каменном куполе Ахпатского монастыря зеленела и голубела весенняя трава.
Саят-Нова сделал шаг и очутился на крыше монастыря.
Дунул весенний ветер... Колыхнулись голубые и зеленые травы... Саят-Нова поставил ягненка на купол церкви...
Саят-Нова, закрыв глаза, смотрел на солнце... Тревожно блеял ягненок...
Саят-Нова улыбался как бы во сне... Он одну за другой расстегивал пуговицы и снял рясу... Саят-Нова, обнажив тело, открыл объятия солнцу и весне... и медленно покачиваясь, что-то пел... пел про себя...
В его воображении:
с дальних, еще заснеженных гор пастухи сгоняли к Ахпату стада овец...
А юноши, оголив свои тела, шли по куполам монастыря и косили весеннюю траву...
Скошенную траву бросали вниз с купола, и серебряная ковыль-трава стекала по черным стенам Ахпата...
Монахи с удивлением смотрели на Саят-Нову и сами закрывали глаза, и смотрели на солнце, снимали рясы...
Растаскивая внутренности овец, вокруг монастыря с лаем носились собаки...
Так ворвалась после зимы, после озноба, после Великого поста — Весна! Весна поэта!.. Поэта-монаха!
О горе! Матери в подлунном хоре нет!
Миниатюра, в которой уже старый Саят-Нова рвется на поединок с молодым ашугом, но на пути в Тбилиси видит горе народа... и остается с народом...
Горе! Матери в подлунном хоре нет! Говорят об этом монахи, говорят паломники... Одни — за спиной. Другие — в глаза. Говорят о том, что в Тбилиси появился чудо-ашуг...
Где до него старому Саяту. Саят-Нова верит в это и не верит... Он спокоен и, касаясь холодных стен Ахпата, долбит свой хачкар...
Как всегда, над Ахпатом мерцают звезды...
Как всегда, звенит родник...
И лошадь белая, лошадь, как призрак, бродит в монастыре... Она обнюхивает монаха. Лошадь ржет в ночи...
И вот какой-то монах, вцепившись ей в гриву, скачет в горы...
Скачет над пропастью.
Скачет в потоке...
А тут, в монастыре, тишина. Звенит родник, и возвращается монах. Горный воздух ущелья, как топор, рассекает грудь, монах кашляет... Монах захлебывается кровью.
Потом другой монах вцепился в гриву белой лошади.
Скачет над пропастью, скачет в потоке...
Саят-Нова взволнован, он чем-то одержим. Он ждет... Должно быть, лошадь... И лошадь ржет в лицо Саят-Нове и бьет копытом землю...
Монахи тайно смотрят на Саят-Нову...
И Саят-Нова исчезает в горах... исчезает в потоке, исчезает в ночи...
И снова тишина. Бежали облака... Казалось, что земля дышала. Потом... пришел рассвет...
Монахи молча ждали...
И из тумана возникла лошадь... Одна лошадь. Она спокойно вошла во двор и испила воду из Ахпатского родника.
По дороге в Тбилиси томился жаждой Саят-Нова... Он знал, что впереди родник Ахтальской Богородицы[18]... Он выпьет воду из родника и победит, обязательно победит ашуга...
Саят-Нова задумался... В его воображении турецкие стрелы вонзились в лик Ахтальской Богородицы...
Наконечники турецких стрел в лике святой...
И не выдержал лик позора и рухнул на камни алтаря.
И пробился родник к алтарю, из которого Саят-Нова испил воды, чтобы победить...
Как представить лик Богородицы? С чем сравнить его?... Какое горе... Забыто всё — черты любимых! И Богородица без лица...
Так думал и шел вперед Саят-Нова и вдруг увидел Горе.
На него, на Саят-Нову, шли люди в горе. Заросшие в горе, обкуренные в горе — сыновья... Они несли на своих руках мертвую мать свою.
Саят-Нова в отчаянии смотрел на покойную...
Лик покойной, должно быть, был похож на лик Ахтальской Богородицы.
Саят-Нова закрыл глаза. Вдруг ему показалось, что он ударился о гроб покойной... Он обнюхал сыновей, идущих молча в горе. За ними шли дочери покойной... Запахло молоком. Печальные дочери в черном несли на руках тяжелые груди, полные молока, и новорожденные дети тянулись и теребили их. И кто-то преподнес Саят-Нове лаваш и мясо — еду печали!
Саят-Нова понюхал мясо...
В горе шли молча люди...
Саят-Нова шептал: «Снова раны мои кровью потекут...»
«Снова раны мои кровью потекут», — неожиданно запели сыновья и дочери... Заплакали дети...
«О горе! Матери в подлунном хоре нет!» — шептал Саят-Нова.
«О горе! Матери в подлунном хоре нет!» — пели сыновья и дочери и восторженно, к солнцу, в небо поднимали покойную мать с лицом Ахтальской Богородицы...
Впереди был родник и Тбилиси. Саят-Нова повернулся спиной к источнику и, не испив его, пошел вместе с Горем обратно, в монастырь.
Ты песней стал, Саят-Нова!
Ты раной стал, Саят-Нова!
Ты садом стал, Саят-Нова!
Миниатюра, в которой показано, как умирал поэт.
Горел город... Неистовствовал враг. Мало ему, что он грабит. Он требует признания... Он проливает кровь... Он навязывает свою веру...
В эти дни Сиони, Сурп-Геворк, Синагога, Мечеть, греки — все в горе, все в печали.
Но в Сурп-Геворке поет Саят-Нова... И что-то вдруг прервало пение...
Кинжал в спине Саят-Новы...
И стало жарко... жарко... жарко... Саят-Нова срывает рясу... Саят-Нова в белом, в белом Сурп-Геворк... И как мираж возник — юноша в белом...
Юноша обвит виноградной лозой... И венок из винограда украшает чело... Но нет ягод на гроздьях винограда, и с писком тревожно носится птица... и ищет зерно... Юноша поднял сосуд и вылил на грудь Саят-Новы — вино.
Холодно... Холодно... Холодно... Саят-Нова боялся холодных камней Сурп-Геворка.
За стенами собора кричал враг. А в церкви было тихо... Саят-Нова смотрел на белый купол...
На белом куполе желтое ухо, серые губы, голубой глаз Спасителя — и только... И художник, вечно творящий художник повис над церковью, повис на кисти, касаясь глаза Спасителя...
Саят-Нова перевел взгляд вниз.
В углу под куполом простой каменщик вмуровывал в стены сосуды-резонаторы.
Каменщик увидел Саят-Нову, лежащего на камнях...
И каменщик приказал Саят-Нове:
— Саят-Нова — эркир[19]...
И Саят-Нова подчинился каменщику... Саят-Нова запел... ....................
Я песней стал, Саят-Нова!
Я раной стал, Саят-Нова!
ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы
э-э-э-э-э-э-э-э-э
Каменщик поправил сосуд-резонатор, направил горловину на Саят-Нову...
— Саят-Нова — эркир!
Саят-Нова снова запел. ..........................
Я раной стал, Саят-Нова!
Я садом стал, Саят-Нова!
ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы
э-э-э-э-э-э-э-э-э
Искажая слова, ответили резонаторы... Каменщик резко повернул сосуд и сказал:
— Саят-Нова — мери![20]
И Саят-Нова — умер...
Только умирая, Саят-Нова слышал, как кричали, опережая друг друга, сосуды-резонаторы, сохранившие голоса Саят-Новы...
Ты песней!.. Ты!.. Садом!.. Ты раной!.. Ты стал!.. Ты стал!.. Саят!.. Саят!.. Саят-Нова!!! Саят-Нова!.. Саят!.. Саят!.. Саят-Нова!.. Саят!.. Нова!.. Саят-Нова... Саят-Нова-а-а-а-а-а!!! .................
1966 г.
Параджанов С. Саят-Нова (Цвет граната). Сценарий [Публикация Коры Церетели] // Киносценарии. 1990. № 1.
Примечания
- ^ Жертва (арм.).
- ^ Святые камни.
- ^ У Святых камней.
- ^ Кеманча — восточный струнный инструмент, под который поют ашуги.
- ^ Район старого Тбилиси. Площадь, где находятся серные бани.
- ^ Сиони — Кафедральный собор Грузии.
- ^ Армянская церковь в Тбилиси.
- ^ Караимская мечеть в Тбилиси.
- ^ Баня Ираклия.
- ^ Так в Грузии называлась турецкая мазь, снимающая волосы.
- ^ Возлюбленная (арм.).
- ^ Средневековый армянский храм — шедевр архитектурного зодчества.
- ^ Газар — каталикос Лазарь.
- ^ Рипсиме — популярная в Армении святая, просветительница христианства.
- ^ Сумасшедший март (арм.). Март — месяц ветров и неустойчивой капризной погоды.
- ^ Гора Святого Давида (груз.).
- ^ Петропавловское кладбище (арм.) — старое кладбище Тбилиси. Ныне снесено.
- ^ Ахтала — средневековый храм.
- ^ Спой (арм.).
- ^ Умри (арм.).