Если с кем-то из наших кинематографистов послевоенного призыва и связан артистический миф, то, наверное, со Смоктуновским. Это тем более удивительно, что актер не воплотил тот или иной социальный типаж, скорее — некий обобщенный нравственный идеал. Связанный, как ни странно, с интеллектом: после «Девяти дней одного года» заговорили о новом типе «интеллектуального актера». Вначале критики увлеклись этим определением, а потом возникла обратная реакция: в одной из статей даже пытались доказать, что «грех» интеллектуализма актер изжил, расставшись с молодостью, и теперь-то стал по-настоящему народен. В качестве доказательства приводили его трудовое происхождение, фронтовую биография и даже... то обстоятельство, что Смоктуновский отрастил «знаменитую бороду».

Смоктуновский и впрямь не был кабинетным интеллектуалом. Играя Куликова, он как раз и доказал необоснованность технократических претензий на привилегию «чистого» интеллекта. В том-то и дело, что интеллектуальность, интеллигентность казались в ту пору общественного и духовного подъема чуть ли не общенародным идеалом.

Не только Деточкин, но и Гамлет Смоктуновского — герой своего времени. Он привязан к тому, что виделось тогда первостепенно важным в классике. ‹…› Смоктуновский акцентирует в Гамлете его светлую сторону: душевное здоровье, естественность его порывов и сомнений, доброту и достоинство, то, что им нельзя манипулировать, как флейтой. Трагизм шекспировского Гамлета куда глубже, и неслучайно ключевой монолог «Быть или не быть?» не стал таковым в фильме, который, по смелому мнению самого артиста, «всегда страдал музейной помпезностью». Сегодня, заявляет Смоктуновский, он сыграл бы Гамлета иначе. Его, Смоктуновского, тонко почувствовала Офелия-Вертинская: «Он был именно такой — бестелый, безындивидуальный, как мне и представлялся». Обтекаемость, зыбкость граней, отсутствие резких углов сделало артиста гибким, адаптируемым ко времени.

Плахов А. Спринтеры и стайеры: сквозь шум времени // Искусство кино. 1994. № 6.