«Хрусталев» — это виртуозная, изысканная фреска о грубой, грязной, кровавой эпохе страха. Для Германа, конечно же, важен и сюжет, но более — состояние души, атмосфера времени, переданные в звуках, шорохах, мимолетных фразах, обрывках разговоров. Он сам занимает позицию наблюдателя, недаром его alter ego — это подросток с удивленными глазами, в котором уже просыпается мужчина, но который воспринимает окружающее как Вселенную, кружащуюся по неведомым ему законам.
В «Хрусталева» не каждый критик «въезжает» с первого просмотра. Что же удивляться холодному приему, оказанному этой потрясающей картине на Каннском фестивале? Первые минут сорок — нарочитый хаос, перемешанные обрывки разных сюжетных линий, одни из которых потом «прорастут» и будут иметь продолжение, а другие сойдут на нет. Ты мучительно пытаешься понять, кто кому кем приходится, в каких отношениях находятся персонажи друг с другом, что с ними происходит. Именно так бывает, когда вдруг оказываешься в шумной незнакомой компании и не сразу можешь понять, кто тут хозяин, кто его подруга, по какому поводу собрался народ. И лишь постепенно начинают вырисовываться и вся картина, и ее детали. И ты наслаждаешься внутренней гармонией, тщательно выстроенной конструкцией, светотеневой гаммой и невероятной энергетикой.
Герман где-то говорил: «Иной фильм можно проглотить и не заметить, а наша картина не глотается... Это попытка воспроизвести другой мир другими средствами». Мир снов, миражей, реальности, превращенной в социальную фантасмагорию. В одном из интервью Герман сказал, что кино — это искусство снов. Может быть, это и есть ключ к его «непонятным» фильмам. Ведь в снах мало логики, хотя все реалии узнаваемы, а чувства — любовь, обида, страх — вполне осязаемы. Сны долго помнятся. Так и не выходит из головы этот страшноватый сон под названием «Хрусталев, машину!». Сам Герман на вопрос, о чем эта картина, отвечает: «Этот фильм не про 53-й год и не про то, как изнасиловали генерала. Он про то, что мы все время прощаем друг другу. Про нашу злобность и одновременно беззлобность. Все тут злодеи и незлодеи».
Черняев П. Первый век нашего кино. М.: Локид-пресс, 2006.
Романтика эта, по Герману, — ничто. Она — пустой и пошлый звук перед лицом российского XX века. Века-волкодава, века-хищника.
БЕЛЕЕТ ЧЕРЕП ОДИНОКИЙ... Изобразительная пластика здесь столь напряженна, агрессивна и просто самодостаточна, что фабула, то есть история героя, кажется безнадежно в ней утонувшей. Как связная речь одного человека — в говоре толпы. Кажется, это едва ли не самая расхожая претензия к фильму со стороны критики. И широкой публики тоже.
Но, может, она утонула в ней поделом... А если история жизни героя несущественна? В том смысле, что она, сколь ни трагична, все-таки плоска, однолинейна, бесцветна, случайна и т.д.
Генерал-майор медицины, могучий мужчина, пожелал выпасть из времени, которое его окружило со всех сторон, сдавило так, что и дышать было не можно; он побежал, а оно его настигло. Как бы нечаянно и случайно. Сначала его били какие-то подростки, потом насиловали уголовники, обратив человека в дырку.
И били, и насиловали коллективно, а мучился, блевал и корчился от боли он индивидуально. После того как он был «опущен», его слегка выпрямили и привезли на дачу к умирающему отцу народов, от которого дурно пахло. Здесь он уже сам опустился на колени и, узнав благодетеля, стал его обцеловывать.
В финале мы видим «опущенного» генерал-майора наконец-то отпущенным на все четыре стороны. На открытой платформе, рассекающей болотные просторы России, генерал наконец-то выпрямляется во весь свой огромный рост. Правда, всего лишь на спор, со стаканом нерасплескавшейся водки на голове. Выпрямление — цирковой номер.
Платформа, влекомая паровозом, удаляется в лесную чащу. В «тумане моря голубом» белеет череп одинокий. И тот же сакраментальный вопрос: «Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»
Ничего на «ищет» и ничего не «кинул» этот генерал-бомж в
Это следовало бы счесть приговором, если бы не было просто диагнозом.
СВЕТАЮЩАЯ ТЬМА. Странное ощущение возникает уже с первых кадров — ощущение какой-то невероятной тесноты, сдавленности, скованности. Люди не могут разминуться в коридорах, в прихожей, в жизни, в стране...
Задавленная нервная энергия если вырывается, то как-то несуразно, дико. Она — в драках, криках, истериках. Ее пластическое выражение: белизна, рвущаяся из всех пор, щелей этой реальности — слепящий свет от фар машин, иней, облепивший черноту, белое дыхание людей, белое кипение чайника на обеденном столе... Яростное кипение страстей.
«Слепящая тьма» — это было сказано о сталинской России до Германа. Артур Кестлер говорил об умопомрачении среди белого дня и вообще о надвигавшейся катастрофе.
Герман снял картину о ее последствиях. О том, что мы получили на выходе из слепящей тьмы.
Идеалом гармоничного мироустройства многими по справедливости считается такое, когда мухи — отдельно, варенье — отдельно. Но ведь то и другое еще совсем недавно мы глотали вместе. Что же удивляться, что нас до сих пор тошнит...
Богомолов Ю. Затянувшееся прощание // Экран и сцена. 2007. № 4-5. Февраль.