...Мокрое от дождя лицо мужика, угрюмо и настороженно смотрящего куда-то перед собой. Он одет в драную телогрейку, на плечах и из рукава торчат клочья ваты.
Лицо второго мужика худое и озлобленное. Нос у мужика разбит, на нательной рубахе следы крови. Мужик смотрит в ту же сторону, что и первый. Потом он запрокидывает голову, втягивает воздух разбитым носом, прижимая к нему кисть руки.
Немецкий солдат в отсыревшей на плечах шинели кричит что-то, машет рукой.
Прямо на камеру, медленно переваливаясь на ухабах, ползет залепленная грязью машина-цистерна. Тормозит.
Руки отстегивают от борта машины длинный гофрированный шланг. Немецкий солдат в подоткнутой за пояс шинели тяжело протаскивает шланг по земле, бросает в только что раскопанную яму. Яма заполнена картошкой.
Руки открывают вентиль на цистерне.
Шланг, лежащий на земле, дергается. На картошку льется струя светлой жидкости.
Солдат гасит о скат машины сигарету, устало вытирает мокрое от дождя лицо.
Шофер в машине читает книжку, положив ее на руль.
Льется керосин на картошку.
Еще один солдат нюхает руки, потом брезгливо вытирает их о комбинезон.
Смотрят мужики. Лица их по-прежнему угрюмы.
На заброшенном поле, у разрытой ямы стоит машина-цистерна. Недалеко от нее двое мужиков с лопатами. Вокруг цистерны деловито возятся двое немецких солдат. Один, не торопясь, подходит к вентилю, закручивает его. Другой вытаскивает из ямы шланг, подтаскивает его к цистерне, закрепляет. Потом садится в кабину. Машина трогается. Второй немец вскакивает на подножку, кричит что-то мужикам. Видимо, приказывает им следовать за собой. Мужики тащатся следом за цистерной. Один закидывает голову, прижимает к разбитому носу кисть руки.
Машина едет к дороге, по которой немцы гонят небольшое стадо коров. В кадре — уезжающая машина, мужики и яма, похожая на воронку. На этом фоне возникает негромкий бесстрастный голос, читающий по-немецки. Потом возникает голос переводчика:
— Инструкция по умиротворению оккупированных районов № 9 от 15 октября 1942 года. Во все подразделения охранных войск вплоть до рот, батарей и прочее. Уничтожение отдельных партизанских отрядов не решает проблемы ликвидации партизанского движения в целом, ибо практика показывает, что это движение возрождается снова, как только карательные части меняют дислокацию. Только после уничтожения материальной базы в труднодоступных, в силу природных особенностей, районах может отнять у партизан способность к регенерации. Ввиду этого охранным частям предлагается произвести ‹…›.
Солдаты загоняют коров в вагоны, тащат за рога, толкают. Коровы скользят по настилам, пугаются. Мокрые усталые лица солдат. Один немец бинтиком завязывает пораненный палец.
Медленно разворачивается на поворотном кругу паровоз. Поворотный круг толкают люди. Люди тяжело наваливаются на длинное бревно-рычаг. В стороне на ступеньке пассажирского вагона прячется от дождя конвоир.
Толкают длинное отполированное бревно мужики, бабы, интеллигентного вида человек в очках, замотанный шарфом. Пронзительный ржавый скрип поворотного круга, крики солдат, мычание коров вытесняют голос немца, читающего инструкцию.
Через мокрую проволоку виден стоящий за оградой станции мужик в драной телогрейке и шапке-ушанке. У мужика спокойный и рассудительный взгляд умных глаз. Это Локотков. Он поворачивается, прячет иззябшие руки в рукава телогрейки, прихрамывая, уходит. На фоне проволоки и уходящего Локоткова возникают титры картины. Титры ложатся и на последующее изображение.
Солдат в черном прорезиненном плаще закатывает дверь заполненной коровами теплушки, идет к следующему вагону. Двое идут следом. Один закидывает тяжелые металлические крюки на дверях, второй ставит цифры на мокрых досках теплушки. Солдат закрывает последний вагон, и за ним открывается переплетение холодных блестящих рельсов и деревянная сторожевая вышка.
На фоне деревянной вышки, часового и рыла тяжелого пулемета, с которого капает вода, возникают последние титры — название картины «Операция «С Новым годом».
По-прежнему идет дождь. Широкая улица партизанской деревни. Тащится телега. Сырые черные избы. Камера приближается к большой покосившейся избе. Под навесом крыши, спасаясь от дождя, стоят люди. Чего-то ждут.
Двое партизан стоят посреди избы, опустив головы, мнут в руках шапки.
— Эти? — резко спрашивает голос за кадром, и потом: — Вы головы-то поднимите.
Партизаны нехотя поднимают головы и тут же опускают их.
В двух шагах от партизан стоит старуха. Старуха подходит к мужикам ближе, всматривается, наконец узнает:
— Они, соколики, — и вон тот рябой последние полмешка картошки забрал. А у меня пятеро, а он... мне ружьем грозил...
— А ты, часом, не путаешь, бабка? — спрашивает другой голос.
— Чего это мне путать? — сердится старуха. — Чай не ночью приходили — днем.
Происходит партизанский суд. За столом сидят Иван Егорыч Локотков, еще командиры, у стены на лавке — Соломин. У самого краешка стола Инга Шанина огрызком карандаша записывает протокол. Позади всех, у окна, человек в ладно подогнанной гимнастерке, с двумя шпалами в петлицах — майор Петушков — представитель штаба бригады. Командиры смотрят на мародеров.
— Брюква была, — слышен голос старухи. — Я ее в подполе прятала. Нашли, антихристы...
— Погодите, бабуся. — Локотков теребит небритую щеку, смотрит на мародеров. — Третьего дня у вдовы Шалайкиной картоха пропала... Тоже ваша работа?
Подсудимые молчат, стоят, опустив головы.
Локотков сидит сгорбившись, курит. Он видит... закуток за печкой, отделенный от избы линялой занавеской. В глубине закутка у печки сидит женщина, подшивает валенок. На лежанке сидит мальчик лет десяти. Рядом с ним самодельный костылик.
Слышно, как продолжается суд.
— Ну что молчите-то? Скажите что-нибудь, — просит голос Соломина.
— Что тут говорить? Виноваты... Голодуха из нас все соображение вышибла...
— Они со мной Копытовский мост подрывали, Иван Егорыч. — Это опять Соломин.
— Одно другого не касается.
Петушков достает из нагрудного кармана гимнастерки лист бумаги, разворачивает его.
— Вам в роте этот приказ читали? «В условиях жесточайшего голода, — читает он, — мародерство будет расцениваться как пособничество врагу, как подрыв авторитета Советской власти и караться высшей мерой наказания — расстрелом».
Гнетущая тишина воцаряется в избе. Становится слышно, как дождь барабанит в стекло.
Мародеры стоят, низко опустив головы. Испуганно смотрит старуха.
— Как это? — Она подходит к столу, тянет за рукав одного из командиров. — Я почему пожалилась-то?! Чтоб постращали их, чтоб не озоровали больше... Как же стрелять-то?
Все молчат. Бабка чувствует, что за этим нежеланием отвечать скрывается что-то страшное. Она семенит к подсудимым, пробует подтолкнуть их к двери.
— О-ох, сынки! — ноет она. — Не будут они больше. Вот вам крест. Пропади она пропадом, эта брюква. — Старуха заплакала. — Простите их.
— Птуха, — с досадой говорит Локотков, кивает на старуху. — Вы идите, бабуся, мы уж тут сами...
Птуха подходит к старухе, берет за плечи, ведет к двери.
— Не будут они больше. Вот вам крест, не будут, — оборачивается к дверям, плачет старуха.
Двери за старухой закрываются.
— Какое примем решение, товарищи? — тяжело спрашивает Петушков.
Молчат командиры.
Молчит Соломин.
Смотрят баба и мальчик из-за занавески.
Локотков опять встречается с ними глазами. Встает, подходит к закутку. Задергивает линялую занавеску. Потом, прихрамывая, возвращается на свое место. Теперь все смотрят на него.
— Расстрел, — глухо говорит Локотков.
Перед камерой проплывают голые мокрые ветки деревьев, серое небо в лохмотьях туч. Сухо трещит залп. Камера застывает в неподвижности.
Далекие избы, околица деревни. Медленно расходятся люди.
Локотков и Петушков идут рядом по улице деревни мимо черных домов, пепелищ.
— Еще пару недель — и отряду крышка, — говорит Петушков.
— Если бы я был Иисус Христос, я б из камней хлебов понаделал... — устало отвечает Локотков.
Через грязное стекло грузовика и застывшие «дворники» видна дорога, идущая впереди лошадь, к хомуту которой привязана тяжелая борона. Спина полицая. Полицай идет в стороне, держит в руках длиннющие вожжи. Борона рыхлит землю перед грузовиком.
Обоз тащится по лесной дороге. Впереди — лошадь с бороной и бензовоз. Дальше — вереница подвод с мешками. На мешках — немецкие солдаты — охранение. За подводами бредут коровы и полицай с кнутом. Стылая дорога стиснута глухим, враждебным лесом.
Кадр перечеркнут крестом оптического прицела.
Лица людей близко, рядом. Прицел медленно ползет по обозу. Лицо полицая. Заляпанное грязью брюхо бензовоза. Скат. Смазка. Потом равнодушные и задумчивые лица солдат. Один ест из банки консервы перочинным ножом. Жует, задумчиво уставившись в пространство. Худой, очкастый офицер курит, на ногах у него простроченные белые бурки. Прицел скользит вниз, останавливается на бурках.
— Эх-ма! — раздается приглушенный шепот. — Валеночки-то, дай боже...
Прицел метнулся обратно к немцу, который ест. Задерживается на его лице, и снова тихий, злой шепот:
— Вот сволочь! Жрет!
Прицел ползет по обозу. Эти солдаты разговаривают, смеются. Двое играют в шахматы на миниатюрной доске, умещающейся на ладони.
Когда переставляют фигуры, дуют на озябшие пальцы. А в фонограмме приглушенный, прерывистый шепот:
— Да не трясись ты, глядеть тошно...
— «Не трясись!..» Их вон сколько...
— Бомбу бы на них... Рраз... и нету ни одного...
Оптический прицел не выдержал, опять метнулся к тому немцу, который ел.
— И не подавится, — шепчет голос.
— Отставить разговорчики!
Прицел резко перешел и замер, подрагивая, перекрестьем на лбу офицера в очках. Офицер отворачивается от прицела, уютно спрятав нос в меховой воротник шинели. Подставляет прицелу спину.
— Ну, с Богом! — произносит голос.
Пуля прошивает темной рваной дырой шинель офицера. Офицер медленно валится вниз.
Падают с телег немецкие автоматчики. Бегут к обочине, отстреливаются. Взревев мотором, бензовоз сворачивает в сторону и едет прямо в лес, ломая кусты. Дверь кабины распахивается, и на подножку вываливается тело водителя.
Немцы стреляют из автоматов, медленно, нехотя отходят к обочине.
Борона засела между деревьями, бьется испуганная лошадь. У длинных вожжей лежит убитый полицай.
Рослый унтер-офицер стоя стреляет из ручного пулемета. Отходит к лесу мимо телег.
Один мертвый немецкий автоматчик висит, перегнувшись через борт телеги. На руке поблескивает обручальное кольцо.
Тяжело взрывается цистерна.
Через горящий бензовоз видно, как на дороге мечутся оглушенные взрывом коровы.
Одна корова поворачивает к лесу. Она пробирается сквозь кустарник, мычит, мотает головой.
Пожилой, исхудавший партизан с изумлением всматривается в корову, потом приподнимается:
— Мать честная! Это ж моя Розка! — Он вскакивает, бросается вперед.
— Роза! Роза! — приговаривает он и пытается догнать взбесившуюся корову.
Корова бежит по лесу, пробирается через кусты.
Мужик бежит за коровой. Бежать ему тяжело. Он выбивается из последних сил, хватает ртом воздух. Бежит, продолжая звать:
— Роза! Роза!
Корова поворачивается, выбегает на дорогу.
Партизан выскакивает за ней на дорогу. Стучит пулеметная очередь. Партизан валится на землю. Последнее, что он видит, — это корова, убегающая по дороге.
Локотков стоит у треснутого окошка, прислушивается к далеким звукам боя. Потом отходит от окна, садится. В противоположном углу избы сидит сухая женщина с изможденным лицом. Рядом с ней подвешена люлька. У ног копошатся еще двое оборванных ребятишек. Женщина сидит неподвижно. Во всем ее облике — полнейшее безразличие ко всему на свете. Изба — пустая, темная.
— И как ты живешь одна в пустой деревне? — негромко спрашивает Локотков.
Женщина поднимает голову.
— Так и живу. Жду, пока околею.
— Муж на фронте?
— Драпает, — сухо усмехается женщина. — Небось до Волги уже добежал. ‹…›
Лазарев идет по бывшей улице хутора. Тихо и мертво. Только торчит одинокий журавль с сохранившейся кадкой на цепи.
Лазарев подходит к колодцу, оттягивает журавль вниз. Слышно, как хлопается в воду ведро.
— Хенде хох!
Лазарев вздрагивает. Потом медленно поднимает руки. Перед его лицом проползает мокрая цепь, тонко скрипит журавль. Потом проплывает деревянная бадейка. С нее стекают струйки воды.
— Ложи автомат, фриц проклятущий! — говорит голос за его спиной. — Автомат! Вэк! Ну!
Лазарев пробует было оглянуться, но голос предупреждает:
— Не балуй!
Лазарев снимает автомат, слышит позади себя хруст чьих-то шагов.
— Я тебя, гада, здесь кончу, — говорит голос. — Узнаешь теперь, как в нашей земле лежать! Холодно-о!
Лазарев разворачивается, как сжатая пружина, и бьет того, кто был позади.
Тот, кто был сзади, летит навзничь в прелую листву. Это парнишка лет шестнадцати в латаном, не по росту большом ватнике. Он смотрит на Лазарева, ерзает спиной по земле, пытается отползти подальше. Потом в ужасе закрывает лицо локтем.
Лазарев держит винтовку и смотрит на мальчишку.
— Вставай, щенок, — тяжело дыша, говорит Лазарев и сплевывает.
Парень опускает руки. Со страхом и удивлением смотрит на Лазарева.
— Ну, вставай же, — повторяет Лазарев.
Парень поднимается, стоит, опустив руки.
Лазарев смотрит на парня. Потом протягивает ему винтовку прикладом вперед.
Сначала парень не берет винтовку, ожидая подвоха. Потом медленно берет и тут же отпрыгивает в сторону. Грохает выстрел. Лязгает затвор. Парень перезарядил винтовку.
Лицо Лазарева темное от пороховой гари.
Лазарев медленно стаскивает с головы пилотку, вытирает лицо.
Парень держит винтовку, приготовившись для второго выстрела.
Лазарев стоит в нескольких шагах от парня. Тихо. Слышно, как ветер гудит в проводах. Лазарев носком сапога подвигает пареньку автомат. Сам отступает на шаг. Парень нагибается, не сводя с Лазарева глаз, подбирает автомат. Закидывает его через плечо. Затем отходит в сторону, подбирает свою шапку.
— Пошли, — говорит он.
Лазарев поворачивается, закладывает руки за спину и идет. Парнишка идет за ним.
Лазарев и парнишка идут так, что между ними и камерой тонкие стволы деревьев.
— Ты это... — говорит парнишка. — Слышь, ты там у начальства не говори, что винтовку у меня отнял... Слышь... Эй, как тебя?
— Зачем стрелял? — не оборачиваясь, спрашивал Лазарев.
— А какая на тебе шинель одета? А? Ты кто?
— Никто. Лет тебе сколько?
— Хватит. Уже полгода немцев стреляю.
Густые ветки деревьев и стволы закрывают их.
По улице вразброд бредут хмурые, молчаливые партизаны. На шинелях, плащ-палатках они несут убитых. Деревня не жилая. Брошенная. Солома с крыш давно собрана, и голые стропила выпирают, как ребра. Дома без окон смотрят черными зияющими, как речные проруби, провалами. Вдоль улицы стоят подводы партизанского обоза.
Убитых кладут на телеги. Идет Петушков. У поломанного забора — Соломин и Локотков.
— Керосину рванули, — продолжает рассказывать Соломин, — а коровы от взрыва ошалели — и врассыпную. Ребята еле ноги таскают — не угонишься.
Локотков, прихрамывая, идет к телегам. Соломин за ним. Они подходят к телеге, на которую партизаны уложили убитых. Телега накрыта брезентом, мокрой шинелью.
— Он это... Он сам сдался, сам автомат отдал. — Митька шмыгает носом, кладет на подводу рядом с убитыми немецкий шмайсер.
— Бывший командир Красной Армии Лазарев Александр Иванович, — говорит Лазарев.
Он вынимает из-за пазухи «вальтер» и протягивает Локоткову.
— Вот. Парнишка не все забрал.
Иван Егорыч внимательно смотрит на Лазарева, усмехается:
— Сдаваться шел, а пистолетишко на всякий случай приберег?
От этой усмешки Лазарев отворачивается, смотрит в сторону, встречается глазами... с невысоким, очень худым партизаном.
— Что смотришь, иудина морда? — скривившись, говорит партизан.
Он рвется к телеге с убитыми, сбрасывает брезент.
— Ты сюда гляди, на них, — кричит он.
— Соблюдать дисциплину, — резко говорит Петушков.
От его голоса люди успокаиваются. Повернувшись к обозу, Петушков громко кричит:
— Трогай! — И идет к другой телеге.
— Пойдешь со мной, — тихо приказывает Лазареву Локотков. И повернувшись:
— Будь здорова, товарищ женщина. Бог даст, свидимся.
Женщина стоит у своей избы, смотрит. Двое детей, как настороженные мышата, стоят по обе стороны от нее. ‹…›
Лазарев смотрит, как Локотков курит. Проглатывает слюну. Просит неожиданно:
— Табаку не дадите? Свой в лесу потерял.
— У нас, милок, на своих табаку не хватает. Живем небогато, — отвечает Локотков. Тут же быстро и резко спрашивает:
— Что в лесу делал?
— Партизан искал.
— Зачем?
— Чтоб сдаться.
— У немцев, что ль, проштрафился?
— Я давно хотел к вам уйти.
— Ишь ты! Стало быть ты идейный перебежчик. Сперва туда, потом обратно.
Лазарев молчит. Идет, смотрит себе под ноги.
— Н-да, парень, — тянет Иван Егорыч. — Не ту дорожку ты себе выбрал.
— Я не выбирал, она сама меня нашла.
Сидящий на передней телеге партизан-казах негромко тянет долгую, заунывную песню.
— А-а-а, — поет казах. — А-а-а...
Узкие раскосые глаза прищуренно смотрят на редкий лес.
— Ох, азият, прости господи, воет и воет... — с досадой поворачивается бородатый партизан. — Будет душу-то мотать!
Казах скользит по нему равнодушным взглядом, продолжает тянуть заунывную мелодию.
Едет телега, покрытая брезентом. Шинель сползла. Торчат сапоги — подметка прикручена проволокой. Разбитые ботинки, онучи.
Смотрит Лазарев. Потом отводит глаза.
Подрывник Ерофеич оборачивается, говорит виновато:
— Может, кто пешочком пройдется? Меринок совсем задохся.
Петушков спрыгивает с телеги. Останавливает хотевшего было слезть Локоткова:
— Сиди, сиди. С твоими ногами.
Иван Егорыч опять поворачивается к Лазареву:
— Как в плен попал?
— Долгая история.
— А ты рассказывай. Нам торопиться некуда.
— Мы на фронт в эшелоне ехали... в августе...
Медленно проезжает немецкий танк. Черный крест на башне.
Раскачивается тупой ствол танка.
Плывут дорожки блестящих широких гусениц.
Танк уезжает. За танком — густой шлейф пыли.
Лазарев идет рядом с телегой, на которой сидит Локотков. Петушков поотстал, идет сзади.
— Животом я страдал сильно, — как-то нехотя говорит Лазарев. — Нашел в эшелоне санинструкторшу. Она мне три таблетки дала. А тут нас из эшелона вытряхнули, потому что пути дальше взорваны были.
Локотков слушает с усмешкой:
— А таблетки, значит, со снотворным были. Тебя сморило. Ты уснул сном праведника. Во сне тебя и взяли, — заканчивает он рассказ.
Лазарев удивленно смотрит на Локоткова.
— Так и было. Откуда знаете?
Идет Петушков. Слушает, сухо усмехается.
Голос Локоткова:
— Бывает... Рассказывают...
— Ваше право не верить, — отвечает голос Лазарева.
— Наше право, — говорит Петушков, — судить тебя от имени народа, который ты предал.
К ели привязаны веревки — самодельные качели. На этих качелях одноногий мальчик лет десяти, опираясь на костыль, качает девочку, еще младше. Девочка громко смеется, когда взлетает слишком высоко. За ними — широкая улица деревни, силуэты изб без огней. Мимо качелей, прихрамывая, проходит Локотков, уходит в избу. Камера отъезжает. Теперь улица видна через окошко, забитое скобой. Лазарев сидит в подвале на обрубке полена. Окошко как раз на уровне его глаз.
Лазарев отворачивается от окна, зябко кутается в шинель. У стены подвала стоит глубокий и длинный деревянный ящик из-под картошки. Оттуда раздается шорох и вылезает парень лет восемнадцати. В волосах запутались соломинки, клочки сена.
— Земляк, махорочкой не богат? — спрашивает парень.
Камера отъезжает, и теперь в кадре оба — Лазарев и парень. Парень ждет немного. Ворочается в своем ящике.
— Переживаешь? Ну-ну, меня тоже завтра шлепнуть обещали.
Он вскакивает и орет пронзительно:
— А за что меня?! Мне всего восемнадцать! Я еще жизни не видел!
Парень кидается по ступенькам к двери, барабанит кулаками и ногами.
— Водки дай, вша партизанская! Права не имеете! Мне перед смертью водка полагается! Давай, гад!
— Я тебе сейчас дам, — отвечает из-за двери спокойный густой бас. — Так дам, — до утра не очухаешься.
Полицай сникает. Бредет к ящику. Присаживается на краешек. Всхлипывает.
— Меня тетка заставила. Иди, говорит, в полицию, там паек дают. Я думал, проживу как-нибудь... тихо. А нас в другую деревню погнали... А на гумне трое комсомольцев связанных стоят... Мне говорят — стреляй или тебя туда же поставим. Я и порешил их... А что оставалось делать-то? Самому к стенке становиться? Да? Я, что ль, немцев сюда допустил?
Лазарев никак не реагирует на его слова.
— И так тошно. А ты молчишь. Тебя-то как взяли?
— Сам пришел, — подумав, отвечает Лазарев.
— Ты что, малахольный? — шепчет полицай. — Они ж тебя завтра на осину. — И вдруг начинает хохотать. — Са-ам... сам пришел... — С ним начинается истерика.
От смеха он сразу переходит к слезам.
Лазарев поворачивает голову.
Перед его глазами деревенская улица. Пусто. Висят качели. Слышно, как бубнит и всхлипывает полицай.
— Ну чем я виноват, земляк, а? Если б их вот так заставили? А? Мамочка, спаси меня... Мамочка, я больше не буду...
Майор Петушков расстегивает ремень, снимает гимнастерку. В избе горит, потрескивает лучина.
— Болят? — спрашивает Петушков.
Иван Егорыч сидит на лавке в углу, поставив босые ноги в ведро, морщится, поливает в ведро кипяток из старенького чайника.
— Ломят.
— Сегодня на одном фрице роскошные валенки были, — говорит Петушков. — Не смог его подстрелить. А валенки — блеск...
— Ладно, обойдемся... Вот думаю, как бы на эту проклятую станцию залезть. Даже голова трещит, — отвечает Локотков.
Петушков подходит к лавке. Ложится, смотрит в потолок, говорит мечтательно:
— У меня до войны знакомая врачиха была — царь-баба. Змеиного яду запросто достать могла. Я с ней на стадионе познакомился. Баски тогда играли... Ох, как они играли...
Петушков даже жмурится, словно пытаясь представить картину прошлого.
— Во что играли-то? — спрашивает Иван Егорыч.
Он вынимает из ведра распаренные ноги, вытирает их тряпкой.
— В футбол... Ты футбол-то когда-нибудь видел?
— Видел, — кивает головой Локотков. — Мальчишки в деревне гоняли.
— Э-э-эх, лапоть ты, лапоть. Футбол — это, Иван, такое... В общем, стихи писать можно...
— Содержательная, стало быть, игра, — Иван Егорыч берет ведро, несет его к двери.
— Содержательная... — передразнивает майор. — Это искусство целое. Это...
— А где жена твоя была, когда ты с врачихой футбол глядел? — ехидно спрашивает Иван Егорыч.
— Дома. Она футбол не любит. И сына все время отговаривала. А сын мой классно играл. Сейчас бы уже мастером был.
Локотков сочувственно смотрит на майора.
Майор тяжело поднимается, глаза округляются, становятся свинцовыми:
— Я их, подлюг... в плен брать не могу. Вот даже подумаю, и сердце от злобы немеет... Я им зубами глотки... Я их мертвый убивать буду...
Шевелится, стонет мальчик-калека, который спит за занавеской. Рядом спит женщина.
Петушков сидит на лавке.
— Ты... успокойся, — говорит Иван Егорыч. — Злость хороша, покуда мозги не захлестывает... А так и воевать плохо и жить.
Локотков встает. Задувает лучину.
— А ты как в чекисты попал, Иван? — спрашивает Петушков в темноте.
— А что, на чекиста не похож?
— Да не очень...
— Попал, Игорь Леонидович, по партийному, весьма серьезному, «секретному» приказу, а то человек действительно штатский — агроном.
Слышно, как он укладывается. Скрипит топчан.
— Слышь, а кто тогда на стадионе выиграл? — после паузы спрашивает Локотков.
— А... наши выиграли.
- И то хорошо.
Рассвет. Густой туман окутывает лес. Партизан сидит под деревом, привалившись к стволу, спрятав иззябшие руки в рукава пальто.
— Васек, эй! Васек! — зовет партизан. — Время сколько, Васек?
Никто не отвечает. Партизан слышит только шорох ветра и еще
Густая стена тумана расползается от ветра и открывает мшистое болото и длинные цепи немецких автоматчиков. Цепи черные и надвигаются в безмолвии.
Смотрит партизан.
— А-а-а! — кричит он. — Каратели! А-а-а!
Партизан бежит и стреляет в воздух.
Немецкий автоматчик резко поворачивается и, откинувшись назад и вбок, дает длинную очередь.
Стреляет другой немец.
Третий.
Пули швыряют партизана на кусты. Он повисает на кустах. Кусты не дают ему упасть. Когда автоматы перестают стрелять, слышно, как вдалеке часто и звонко бьют в рельс.
— Форвартс! Шнеллер! — раздраженно кричит немецкий офицер. И цепь немцев движется быстрее. Немцы в черных шинелях увешаны коробками, патронными лентами, термосами, лопатами.
Другой немецкий офицер что-то командует, указывает рукой в черной перчатке то в одну, то в другую сторону. Позади него немцы устанавливают легкие полевые минометы. Офицер командует, и немцы четко, как на учениях, начинают забрасывать мины в стволы. Один немец при этом что-то жует, и выражение лица у него равнодушное, как будто он выполняет скучную, надоевшую работу.
Рвутся мины на деревенской улице. Жарко пылает изба. У избы — обезумевшая баба, босая, в одной сорочке.
Кричит, задыхается от крика девочка.
Бабы бегут от околицы к лесу, одетые налегке, простоволосые. Тащат детей, нехитрый скарб. Прыгает на костыльке одноногий мальчик.
Из избы выскакивает баба, кидается к рубахам и подштанникам, развешенным на веревке.
— О-о-ой! — голосит баба, срывает рубахи. Лицо бабы перекошено от страха. Мина взрывается рядом, и баба падает на землю, продолжая прижимать к груди выстиранное белье. Ветер несет по улице стираную рубаху.
Горят избы. Вдоль улицы бегут — уходят партизаны, жители. Трещат, запрокидываясь на ухабах, телеги. ‹…›
Володарский Э. Проверка на дорогах. Киносценарий по мотивам повести Ю. Германа // Киносценарии. 1995. № 3.