Фильм «Проверка на дорогах» начинается крупными планами. Перед нами лица крестьян, какие-то отрешенные в своем тягучем, изо дня в день переползающем горе. Потом лица фашистов, страшные в своем бесконечном равнодушии к содеянным злодеяниям. Тонкая струйка бензина, стекающая в яму с картошкой, которую хотели и которую не удалось припрятать от немцев. Хмарь, промозглость, грязь непролазная... Но это не просто грязь, промозглость и хмарь. Авторы фильма, обращаясь к реалиям «низким», жутковатым в своей обыденности и, казалось, вовсе не символическим, в первые же мгновения дают до предела сконцентрированный символ образ оккупационного бытия, той жизни, которою человек жить не может.

И сразу же вслед — фигуры фашистов в прицеле снайперской винтовки, словно немедленная реакция на душный, глубокий ужас только что виденного. Несколько экранных секунд, но как же они стиснуты, сжаты, доверху, до отказа наполнены смыслом. И о гнете мучительном, непосильном, и о том, что советские люди не станут под этим гнетом существовать, — все здесь уже сказано. А дальше — они, эти люди, в их единении, противоборстве нашествию и в столкновениях резких, болезненных, трудных, которые тоже — оттуда, из времени.

Издерганная, доведенная до крайней степени отчаяния женщина-крестьянка (М. Булгакова) в голос кричит на партизанского командира, что сил уже нет, детей кормить нечем, а все от нее хотят чего-то, каких-то усилий требуют, и вот выдаст она его немцам, ей-богу, выдаст и награду получит... А старший лейтенант Локотков слушает ее понуро, молча, и в глазах его — сочувствие, боль, и только мысль, что выдаст, ни на секунду не посетила его, не коснулась его сознания даже самым крайним краешком.

Кажется, всеми, видевшими картину, отмечено, признано, что работа Р. Быкова в роли партизанского командира, старшего лейтенанта Локоткова, — это работа выдающаяся. И тень Толстого уже потревожена, и когда в финале блестящий полковник со Звездой Героя узнает в Иване Егоровиче Локоткове того человека, который выводил его группу из окружения, — узнает и искренне удивляется, как же ты, Иван Егорыч, к концу войны всего-то до капитана дослужился, у меня невольно и неизбежно промелькнуло: капитан Тушин. В самом деле, покоряет какая-то застенчивая негромкость, естественная каждодневность его героизма, который не есть способ самоутверждения или доказательства кому-то чего-то, а есть единственно возможный способ существования в тех обстоятельствах, в каких оказался Иван Егорович Локотков.

Требование, чтобы герой был непременно представителен, красив, импозантен, которое, что ж скрывать, существует в нашем кинематографе, — требование это, мне кажется, идет отчасти и от недоверия к внутреннему миру того, кто должен предстать на экране. Пусть по крайней мере складка у рта будет мужественной, улыбка ослепительно белозубой, а остальное либо приложится, либо нет. Но какой все это имеет смысл, если на экране — Быков или другой актер, не вымахавший под два метра, но несущий в себе такое душевное содержание, которому маленький рост, право же, не помеха. Вот и насчет Тушина... Тоже нигде не найдем у Толстого указаний на то, что он был красавцем...

Щербаков К. Долгое дыхание // Экран-88. М.: Искусство, 1988.