Фильмы Германа глубоко драматичны, поскольку дома в них не спасают от нынешней, современной нави. «Проверка на дорогах», первая самостоятельная картина режиссера, начинается кадрами пустого дома. Покинутая усадьба среди леса, к которой выходит Лазарев, центральный персонаж картины, вызывает настороженность и жалость. Роль современной нави выполняют в фильме оккупанты, и дома кажутся предпочтительным объектом их агрессивности. Деревенские избы полыхают в одной из сцен, подожженные карательным отрядом; их жители бегут в лес — ввергаются навью в состояние незащищенности и бездомности. В другом эпизоде дом словно тоскует от того, что не сумел выполнить свое предназначение.
У его хозяйки — маленькие дети; женщина истерически кричит партизанскому командиру, что выдаст отряд, лишь бы семью уберечь. Но вскоре вместе с детьми бежит за уходящим отрядом. Камера долго снимает опустевший дом. Ветер со скрипом качает оконную ставню. Этот скрип — будто плач осиротевшего дома. Так матери порой оплакивают потерянных детей.
С пустеющими домами логически связана в фильме другая цепь эпизодов: кочующие по глухим тропам и перелескам партизаны. Движение их — неизбежный результат бездомности. Ведь двор и дом — это «свое», привычное пространство. С удалением от него все острее ощущается неизведанность, чуждость среды. Дом для хозяина — как бы срединная точка, исходя от которой устанавливается ценностная планировка пространства. Война в «Проверке...» сбивает эту планировку, творит аксиологический хаос. Знаменательна в данном смысле сцена, в которой партизанская засада поджидает немецкий обоз. Телеги и солдаты на них снимаются через визир прицела — видна черта, разбитая вертикальными рисками на равные отрезки. Эта черта — словно граница между «своим» и чужим: все, что за ней, — вражеское, навье. В фотограмме слышатся реплики не видимых зрителю партизан — простодушные и бесхитростные: «молоденький какой», «смотри, а у этого новые сапоги» и т. д. В тоне реплик слышится удивление: навь не инфернальна, не зловеща; это — обычные люди, такие, как мы. Но между обычными людьми война провела черту. Теперь черта — вне зависимости от привычной, устоявшейся планировки пространства — может проходить где угодно — в любом отрезке земной поверхности. «Свое» и «чужое» покинули отведенные им места; грань между ними обнаруживается сразу и всюду — нужно лишь заглянуть в окуляр прицела.
Фильм повествует о возвращении человека из-за черты. Лазарев попал в плен, согласился служить в «восточных батальонах», теперь хочет быть снова защитником отечества. Оступившегося, побывавшего за чертой Лазарева партизаны встречают неприязненно. По собственной воле он побывал «там», среди чужих, и черта будто приросла к нему. Вместе с человеком она перемещается в пространстве.
На партизанском отряде, в который попал Лазарев, лежит некий налет патриархальности. Она исходит и от командира Локоткова, который не столько выглядит железным руководителем, сколько отцом. В Локоткове подчеркнуты режиссурой свойства истомившегося, усталого труженика. Он парят в тазу сбитые долгой ходьбой ноги, однажды он снят греющимся на речке. С Лазаревым командир поступает как строгий, но справедливый отец — не гладит по головке, не жалеет, говорит требовательно; не для того, однако, чтобы продемонстрировать свою власть: Локоткову нужно совсем рассеять морок, когда-то захвативший душу отступника. Взаимоотношения Локоткова с Лазаревым естественно и легко вписываются в архетип возвращения блудного сына. Командир — человек свойский, домашний, и отряд для него — не столько боевая единица, сколько большая семья, союз душ. Подобный союз не обязательно локализуется в доме-строении или вообще — в четко заданной точке пространства, а реализуется на уровне метагеографическом — внутренне, в человеческой солидарности. Такой союз — как бы «свое» место для его участников; этим союзом преодолевается раздробленность мира, а в сюжете «Проверки...» — аксиологический хаос, причиненный войной.
Михалкович В. Дом как уходящая натура // Киноведческие записки. 1994. № 21.