Притча особенно удачна тогда, когда она старательно скрывает свою природу. Хорошо еще, чтобы у нее не было одного ответа. Но лучше всего, если выясняется, что она только прикидывалась притчей, что, казалось бы, бесспорная прежде мораль вывернулась из-под ярма финала, оставила вас в дураках, так что все надо начать сначала. Обычно к такому выводу приходят после долгих раздумий. У меня, как я подсчитал, ушло на них 38 лет.
В 71-м мы (кто же тогда смотрел кино в одиночку) полюбили этот фильм с первого взгляда — за то, что он был про нас.
Провинциальная столица, юная стайка бездельников, каждый мечтает о творчестве, не зная, как к нему подступиться. Понятно, что мы готовы были назначить «Певчего дрозда» своим кумиром — апостолом приветливого недеяния.
Литаврист оперного оркестра Гия Агладзе был молод, любим и всегда хотел, как лучше. В его душе звучала чудная, слышная только ему мелодия. Всего лишь несколько нот, но больше и не надо. Если бы тайные звуки сложились в звучную песню, вышла бы история, биография, голливудская золушка со счастливым концом.
Иоселиани спас свой шедевр, не дав персонажу развиться в героя. Гия — человек без свойств, сплошная недоговоренность, неопределенность, несостоявшаяся личность — как все мы в молодости. Но его ценят друзья и посторонние, его зовут и ревнуют, его бранят и защищают, он бесполезен и необходим, как жизнь, как день, хотя бы — как утро. Нелепая смерть «вырвала его из рядов», в которых он никогда не стоял, но Гия успел кое-что сделать. Он оставил след — крючок, на который вешает берет его приятель-часовщик. Никто не забыт, и дни не проходят даром.
— Даже тогда, — добавили мы по дороге в магазин, — когда их топят в бобруйском портвейне.
И вот уже прошла изрядная часть той взрослой жизни, у порога которой я впервые встретился с этим фильмом. И я, уже один, совсем в другом полушарии без всякого ностальгического умиления смотрю этот фильм так, как раньше не умел.
В юности ищешь решения, а узнав его, забываешь цепочку доказательств. Но с годами, когда ни один ответ не кажется окончательным, интересна как раз эволюция образа, лестница художественных фактов, структура и фактура — материя искусства.
На этот раз «Дрозд» поразил меня тем, чего раньше в нем вроде и не было, — жестким устройством. Он не склеен, а сколочен. Мнимой оказалась случайная, легкая, якобы необязательная суета сюжета. Под видом импрессионизма, способного размашисто остановить мгновение, Иоселиани прячет кропотливую технику пуантализма, который не фотографирует впечатление, а увековечивает его.
Сюжет фильма составляют скитания Гии по своему бесплодному дню. Но только для него самого эти мелкие приключения лишены урока и значения. Тиранической волею режиссера Гия мечется в плену умышленных обстоятельств. Он помещен в среду очень занятых людей. При этом все они поглощены сугубо точной работой, требующей предельной дисциплины и расчета. Его окружают друзья нравоучительных профессий и увлечений — хирург, часовщик, юный любитель астрономии. Гия часто оказывается по соседству с цифрой. То это — профессор математики, чертящий на доске непонятные символы, то — смазливая лаборантка, считающая одноклеточных микробов, по одному за раз. По телевизору показывают футбол, игру сложной тактики. На улице снимают кино, требующее детально составленной мизансцены. Даже в ресторане Гия попадает в хитросплетение многоголосного грузинского пения. Но главная школа муштры ждет его на работе, в театре оперы и балета, в этой казарме муз, где красота достигается строго организованным насилием над естеством.
Раньше мне казалось, что вся эта вакханалия порядка противостоит герою, душит его свободу. Сейчас я этого не вижу. Ведь Гия — непременная принадлежность этого мира, его ударная часть. У Гии важная роль: ударить вовремя.
Несколько лет назад в Америке умер эксцентричный литератор Джордж Плимптон. Среди прочего, он был знаменит тем, что постоянно брался не за свое дело, чтобы потом описать, что из этого вышло. Плимптон прыгал с парашютом вместе с десантниками, дрался на ринге с профессионалами, играл в футбол, причем костоломный, американский, и даже работал матадором, конечно, недолго.
— Но самые страшные секунды, — вспоминал Плимптон, подводя итоги, — я пережил, когда в симфоническом оркестре играл на литаврах, ибо нет ничего труднее, чем сделать что-то не раньше, не позже, а только и именно тогда, когда нужно.
На ужасе этого магического момента держится «саспенс» фильма, все его незаметно нагнетаемое напряжение. Что бы ни делал герой, мы подспудно ждем, что вот-вот случится катастрофа и он пропустит свою музыкальную дробь. Но, конечно, Гия, который всегда опаздывает, ни разу не опоздал. Он — гений времени, на что намекает последний — поминальный — кадр: крупный план часов без крышки. Курьезная пунктуальность Гии, впрочем, не механична, а органична. Она подчинена не часовым стрелкам, а внутреннему ритму его непростого устройства.
Только поняв, что провала не будет, мы исподволь начинаем догадываться, что открывшийся в фильме Иоселиани мир лишен конфликта. В нем нет противостоящих сил, нет неразрешимых противоречий, нет антагонистических интересов. Тут все на своем месте, как на грузинском застолье Пиросмани: «Никто никому не грубил».
Прежде, в поисках драмы, я принимал стихийного Гию за элемент свободы в царстве необходимости. Но теперь я думаю, что он — тоже часть этого царства.
Гия интересен не таким, каким он мог бы стать, а тем, кто он есть. Он нужен, чтобы дать прикурить прохожему, взять верную ноту в хоре, прибить крючок на стену, замкнуть круг идиллии, сделав его непроницаемым для посторонних.
Раньше я думал, что этот фильм рассказывает о красоте зря прожитой жизни. Сейчас я уверен, что Иоселиани настаивал на другом: жизнь не бывает лишней.
— Без меня, — говорил Платонов, — народ не полный.
Генис А. Памятник Дрозду // Новая газета. 4 апреля 2008.