Что это? Больное воображение искалеченной судьбой женщины, жаждущей мести, возбужденное подсознание которой нарисовало яркие картины ее детства?! Не оно ли превратило мертвеца в человекоподобного монстра, умеющего в нужный момент заискивать перед начальством, а в другой момент донести на то же начальство и, заняв его кресло, захватив беспредельную власть, сеять вокруг себя доносы и смерть, истреблять материальные и духовные ценности? Было ли это все на самом деле, опустошение родительского дома, прозябание в подвале, разворованные картины отца, обнаруживающиеся затем в доме того, чей сын и сейчас процветает окруженный свитой подхалимов, с мещанкой женой?! Где свершился акт мести и покаяния — в действительности или же это всего только спроецированная на экран иллюзия жаждущей отмщения женщины?!
Фильм разовьется именно в такой стилистике на стыке реального и ирреального, фантазии и действительности. Все переплетается, границы жанров сдвинуты, время обобщено, абстрагировано, гротеск смело врывается в поток жизни, бытовые реалии приобретают метафорическое значение, острая ирония пронизывает отдельные эпизоды, сатирические элементы вплетены в повседневную обстановку эксцентрические, фарсовые приемы соседствуют с реалистической манерой повествования.
За свою историю человечество многое выстрадало и превозмогло. И как знак темной силы, ополчившейся на свободный дух, возникают на экране носители зла, без лица и выражения, облаченные в железные доспехи. Здесь не имеет значения, олицетворяют ли они фанатизм инквизиции, гнет средневековья, бесчеловечность фашизма или какое-нибудь другое кровавое время. Это то, что всегда противостояло свободной творческой личности, не желающей властвовать над другими, порабощать других. История готовила таким людям жестокие испытания. Но они были стойки, как герой фильма художник Сандро Баратели, физические страдания которого не сломили его духа. Сама его смерть — победа над палачами. Это немощное, безжизненно повисшее тело, отражающееся в воде, оказалось крепче копий и лат раскаленного железа и сырых, без воздуха и света, подземных катакомб, так как нравственную силу невозможно сокрушить. Исподволь, шаг за шагом авторы фильма подводят нас к широким, масштабным обобщениям и создают большое эпическое полотно, затрагивающее жизнь, судьбу душевные и умственные помыслы трех поколений. ‹…›
Твалчрелидзе Т. Прозрение через покаяние [перевод с грузинского] // Тбилиси. 1986. 23 октября.
Особое значение этой ленты для нашего искусства я вижу в том, что в теме, больной и недосказанной, Тенгиз Абуладзе остается вполне и до конца художником: и в беспощадности, и в чувстве меры, не позволяющем отчаяться.
Нужна ли горькая память о прошлом? Жестокая память об ошибках и преступлениях? Вот о чем, по существу, спрашивает фильм «Покаяние». И отвечает: необходима. Без нее мы просто никуда не уйдем и рискуем снова стать жертвами трагических ошибок и непреодоленного опыта.
«Кто прячет прошлое ревниво, тот и с грядущим не в ладу», — говорится в прощальной поэме Твардовского.
Требовательная память никогда не смирится с «фигурой умолчания», запретом на правду в отношении трагических страниц истории народа.
Суд над героиней фильма еще идет, а Кетеван Баратели утверждает, что он уже свершился. «Месть не является для меня счастьем. Это моя беда, мой крест...» Покаяние облегчает душу, и в особенности признание, произнесенное открыто и громко, на людях. О, какое чувство облегчения от груза, лежавшего на душе, испытывает тогда человек, каким ясным взглядом смотрит в наступающий день!
Лишь когда Авель Аравидзе, задыхаясь от непривычного труда землекопа, раскапывает могилу и вышвыривает труп отца и тот летит жалкой куклой кубарем с горы над спящим городом возмездие, очищение произошло и вернуло человеку цельность.
Счастливый человек Тенгиз Абуладзе, думаю я. Какое внутреннее освобождение, наверное, он пережил, сказав то, что хотел сказать. Счастливы и мы, его зрители, что средствами искусства он дал пережить это чувство нам.
Появление на экранах фильма «Покаяние», я уверен, станет заметной вехой для советского и всего мирового кинематографа. Пусть читатель не сочтет это преувеличением. Мы столь многое хвалили поспешно и зазря, что не знаешь, какие слова подобрать, когда в нашем киноискусстве возникло явление, которое для многих людей станет душевным потрясением, многих побудит задуматься.
Лакшин В. Непрощающая память // Московские новости. 1986. 30 ноября.
Когда в зале зажегся свет, услышал рядом:
— Как можно жить по-старому после такого фильма?
Но сложная оптика «Покаяния» не настроена лишь на поверхностное узнавание «сильных мира того». Здесь другой, более острый, более проникающий угол зрения, обращающий зрительскую мысль внутрь сегодняшней жизни, твоей собственной или твоей страны. И отвага, с какой «Покаяние» задает трудные вопросы, пробуждает и в тебе мужество для ответа.
Вот результаты экспресс-опроса, проведенного в тбилисских кинотеатрах социологами Центра по изучению общественного мнения при ЦК Компартии Грузии. Несмотря на усложненность поэтики «Покаяния», большинство опрошенных четко определило его как фильм политический, «честно и откровенно отражающий то отрицательное, наносное, что еще есть в нашей жизни». В среде интеллигенции доминирует точка зрения, что это глубоко философский фильм, обличающий «собирательный образ зла», а рабочие заявили, что он ставит насущные проблемы сегодняшнего дня, нравственного обновления общества. Зрители старшего, свыше 60 лет, возраста высказали опасение: «Фильм неблагоприятно повлияет на молодежь», а молодежь, не приемля режиссерское решение о самоубийстве юного Торнике Аравидзе, усматривает в этом «недоверие к юношеству, к его чувству гражданской ответственности за дела общества и страны».
Эта критическая нотка дороже всего.
В самом конце «Покаяния» в проем кадра-окна вступает старая женщина (Верико Анджапаридзе) и спрашивает Кетеван Баратели:
— Куда ведет эта улица? Ведет ли она к храму?
— Это улица Варлама, — отвечает Кетеван, — она не может вести к храму
— Кому нужна дорога, если она не ведет к храму? — негодует женщина.
В предыдущих своих фильмах «Мольбе» и «Древе желания» — Тенгиз Абуладзе воздвигал храм. Назовем его человечностью, противостоящей неправде и злу. Без «Покаяния», третьего фильма задуманной трилогии, стройка оставалась незавершенной. Теперь эта метафора обрела наконец значение большой, социально значимой мысли: лишь та дорога верна, что не минует идеал правды. ‹…›
Мамаладзе Т. Притча и правда // Известия. 1987. 30 января.
Давно, кажется, не было на наших экранах фильма со столь жесткой определенностью моральных критериев. В этом жгучая современность «Покаяния». Минувшее двадцатилетие не принесло нам, к счастью, таких трагических переживаний, как осужденная XX съездом партии эпоха. Но это было время размытых критериев. Понятия Добра и Зла незаметно перемешались, как, наверное, это всегда бывает в застойные периоды. Родилось удобное словцо, что все, дескать, «неоднозначно». Надо бы назвать подлеца подлецом, а мы, бывало, пожимали плечами: да, конечно, человек воровал, трусил, подличал, но это объяснялось тем-то и тем-то, одним словом, «все неоднозначно». Нет — однозначно! Подлость однозначна, трусость однозначна, отвага, честность, красота тоже однозначны. И на те преобразования, которые сейчас совершаются в стране, всякий честный человек обязан реагировать однозначно, в том числе и на демократизацию общества, на гласность, на стремление честно разобраться в ошибках прошлого, вызвавшего к жизни такие картины, как «Покаяние».
Этот фильм хочется смотреть бесконечно. Все его сцены хороши, и все они уже отпечатались в памяти, но хочется вновь и вновь возвращаться в темноту зала, быть может ради
«Покаяние» — это дорога, ведущая к Храму.
Хлоплянкина Т. По дороге, ведущей к правде // Московская правда. 1987. 4 февраля.
Цит. по: Покаяние. М.: ВТПО «Киноцентр», 1988.