Михаил Брашинский: Были ли у вас какие-то личные мотивы играть и так сыграть в «Покаянии»?
Автандил Махарадзе: Никаких личных мотивов у меня не было. Мрачные предвоенные годы моей семьи не коснулись, а я тогда еще вообще не родился. Но, по-моему, это и не обязательно — пережить в действительности то, что играешь; главное — точно знать, что хочешь сказать на своем профессиональном языке. Я не из тех актеров, которые играют «от себя», и не из тех, кто вкладывает в работу свои личные человеческие проблемы — разве они кого-нибудь, кроме меня самого, касаются?
М. Брашинский. Что ж, попробуем начать по-другому: с определения актерского метода. Творческая система Роберта Стуруа, которую вы исповедуете, проглядывает и в роли Варлама Аравидзе. Зазор между актером и ролью должен быть ясен даже тому, кто не знаком с вами лично: ваше отношение к персонажу — художественный компонент образа. Но Стуруа опасно отождествлять с Брехтом, по крайней мере, изложенным хрестоматийно: там, где «отстранение» вот-вот откроет все карты, вступают в силу законы самого что ни на есть праведного вживания в образ. Так откуда же взялся тиран, где, если не в себе, вы его отыскали?
А. Махарадзе. Сперва — про Стуруа. Он не просто прекрасный режиссер — он художник, который всякий раз заново ищет язык — свой для каждого спектакля, для каждой роли. Стилистика задается жестко, но при этом Стуруа предоставляет актеру удивительную свободу действий. Этому режиссеру нужен универсальный актер, актер-«полиглот», всегда готовый говорить на сцене на том пластическом языке, какой найден именно для этой конкретной постановки. Моя работа в «Покаянии» строилась по тому же принципу: свобода при жестко заданном рисунке.
Вообще я глубоко убежден: в кино мы воплощаем то, что находим в театре. Суть профессии, к которой я пришел в театре Стуруа, — перевоплощение в самом прямом, изначальном смысле слова.
М. Брашинский. То есть чем дальше от вас персонаж, чем он неправдоподобнее, что ли, с точки зрения житейской логики...
А. Махарадзе. ...тем он интереснее. Скажем, Авель Аравидзе — казалось бы, сегодняшний человек, рядом с нами по улице ходит, но и этот образ мы пытались обогатить такими красками, которые как бы несвойственны нашему современнику. Вот сцена исповеди Авеля. Многие оспаривали наше решение, говорили: нельзя так играть, у вас не нынешний человек. А я доказывал, что только так и нужно, потому что трагедия — а Авель испытывает в этот момент трагедию — не различает человека сегодняшнего и вчерашнего. Что-то другое движет душой. У нас имелись варианты финала, например, такой: проклятие своему роду шлет человек, совершенно опустошенный трагедией. Но мне как актеру это было неинтересно: слишком мало материала для игры.
М. Брашинский. Тогда позволительно спросить, как складывались ваши «личные» отношения с Варламом?
А. Махарадзе. Кого бы я ни играл, меня не волнует его «объективный» облик. Мы с режиссером искали глубину образа, нам хотелось, чтобы тиран был очень талантливым человеком — поэтому он восприимчив к музыке, живописи, поэзии. По-моему, именно этим он еще более страшен.
С другой стороны, своего личного отношения в Варламу я не скрывал. Я ненавижу любое проявление тирании, да что там — просто грубости. Ненавижу запреты. Я надеялся, что у зрителей возникнет такое же чувство, хотя вообще-то я мало верю, что искусство способно изменить жизнь. Я не настолько наивен, чтобы полагать, что возненавидь мы все сообща образ Варлама — и зло исчезнет, и сгинет тирания со всеми ее «не положено!».
М. Брашинский. Учитывалось ли в работе над ролью существование конкретного прототипа?
А. Махарадзе. Нет, никакого прототипа у меня не было. Больше того, я даже не смотрел фотографий тех лет, не начитывал ничего специально, пользовался только своим ощущением времени. Мы вообще пытались избежать чрезмерной конкретизации. Даже во внешности персонажа это подчеркнули: пенсне у него от одного тирана, усики — от другого, черный китель — от третьего... Мы хотели создать собирательный образ зла, чтобы он был мощнее каждого отдельного проявления. Тем не менее, сейчас в стране ассоциации у всех возникают прямые, и это правильно, наверное...
М. Брашинский. Ассоциации с Берия...
А. Махарадзе. Да, но я знаю также, что в Германии или в Италии фильм воспринимают иначе. У них были свои тираны, и их в Варламе узнают.
М. Брашинский. Но ваша ненависть все же имела право на вполне точный адрес. Что для вас наиболее неприемлемо в наследии сталинской эпохи?
А. Махарадзе. Неприемлемо, прежде всего, совершать подмену исторической правды. Сейчас многие хотят представить дело так, будто во всем был виноват один Сталин, а остальные — ни при чем. Это ложь. Тоже своеобразный «культ личности», его изнанка. Тотальное зло не бывает делом рук одного человека. Сталин инспирировал зло — творила его, распространяла и умножала гигантская машина. А вот Сталин ли изобрел эту машину? Может быть — давайте мыслить исторически, — машина породила Сталина и нашла в его лице идеального «рационализатора»? Машина страшна. И не только методами, но и самим устройством — ведь людской механизм из таких же, как мы с вами, собран! И вот эта-то машина еще не остановлена до конца. Посмотрите: мы ведь все еще живем старыми понятиями, старыми мерками, старыми стереотипами, которые сегодня не только никуда не годны, но и извращают нормальные отношения между людьми, формируют нездоровое, порченое сознание. Вот самый безобидный пример: я вернулся с Каннского фестиваля и давал интервью. Молодая корреспондентка говорит: вы совершили подвиг, вы герой! Слушайте, говорю, никакого подвига я не совершал. Я сыграл роль, я работал, это моя профессия — какой здесь подвиг?! Мы уже не
можем мыслить без этих понятий, без громких, но уже давно пустых слов, пришедших из старых времен, не можем жить и общаться по-человечески.. Футбол по телевизору показывают, а комментарий такой, будто война идет: «наши выстроили оборонительный заслон»...
М. Брашинский. И еще одно уточнение: при всей обобщенности действия, события происходят в Грузии. Как вы считаете, почему Сталин и Берия, сами грузины, так ненавидели свой народ?
А. Махарадзе. Это правда: в процентном отношении грузины пострадали больше всех. Яркая и мощная грузинская интеллигенция почти вся была уничтожена. Но я, наверное, не в достаточной степени перевоплотился в тирана, чтобы понять такое.
М. Брашинский. Абуладзе, на мой взгляд, не слишком «актерский» режиссер. Какое место, по-вашему, он отвел вам как актеру в структуре «Покаяния»?
А. Махарадзе. Может быть, со стороны и складывается впечатление о режиссерском диктате Абуладзе, но оно несправедливо — это я могу утверждать как актер, который без хорошего режиссера вообще мало на что способен. (Я говорю об этом открыто; жаль, что режиссеры у нас нечасто признаются в том, как им необходим стоящий актер.) Более внимательного, мягкого и любезного режиссера, чем Абуладзе, я не встречал. На съемочной площадке он делает все, чтобы актер чувствовал себя свободно. И если можно вообще говорить о сотрудничестве актера и режиссера, то наша работа была примером бесценного сотрудничества. Абуладзе ни разу не оставил без внимания чужое предложение и не стеснялся уступить, если чей-то вариант оказывался лучше его собственного. Это свойство подлинно большого художника. Под занавес же он поступил так, как я и предвидеть не мог. Он позвонил мне со студии, где просматривал готовый материал, и позвал на просмотр. Когда я пришел, он сказал: выбирай, какой дубль тебе понравится, тот и войдет в картину. Слышали вы о таком? Исходя из всего этого, вы сами поймете, какое место предложил мне Абуладзе в фильме. И не только мне — всем актерам. Встреча с этим режиссером — как дар судьбы, и я благодарен Богу, что она состоялась.
М. Брашинский. А страшно вам не было за цену такого счастья? Ведь все-таки вы все делали то, что было тогда «не положено».
А. Махарадзе. Нет, я об этом даже не думал. Я думал только о том, чтобы сыграть достойно. Считаю, что так и надо: мы актеры, мы шуты, мы играем, и нечего рассуждать вокруг да около. Пусть каждый занимается своим делом.
М. Брашинский. А как вы считаете, насколько сгущенно символический стиль «Покаяния» был вынужденным? Или, другими словами, всю ли правду вам удалось сказать в «Покаянии»?
А. Махарадзе. Не знаю. Актеру проще высказаться ничего не тая. Режиссеру всегда труднее, он и только он в ответе за постановку и поэтому не может игнорировать всяческие «сети», думая о судьбе своего творения. Конечно, все, что есть в «Покаянии» — и прежде всего язык фильма, — подсказано временем. Но Абуладзе такой режиссер — того уровня, той силы, — который никогда не сдает своих позиций. Если бы он мог творить вовсе без оглядок и скидок, наверное, фильм вышел бы несколько иным. Вопрос: был бы ли он лучше?..
М. Брашинский. Вы хотите сказать, что в каком-то смысле несвобода пошла фильму на пользу?
А. Махарадзе. На этот счет у меня есть своя точка зрения. Нам столько запрещали, столько перекрывали воздух, что наше искусство как бы выработало технику обратной реакции: запрещая, диктуя, насилуя, чиновники научили нас быть изворотливее, хитрее их. Так родилось едва ли не новое художественное мышление. Если умно распорядиться его средствами, то можно и выиграть. Изобретательности, присущей нашим ведущим режиссерам, не найдешь сегодня у самых выдающихся художников Запада. Так что мы у бюрократов в долгу...
М. Брашинский. Про то, что «нормальные герои всегда идут в обход», знали еще в 66-м. Но не станет ли прежний язык теперь огибанием стенки, которой нет? Слова «Не положено!» — больше не в моде...
А. Махарадзе. А что, сегодня все «положено»? Запреты едва начали вымирать, и дай Бог, чтобы этот процесс продолжался — тем и живем. Но пока, по-моему, «изворотливость» и пластичность могут только помочь. Да и дозволенность правды стимулирует не только правду, но и спекуляцию...
М. Брашинский. Согласен, но как тут быть с нашим изголодавшимся зрителем, который хочет услышать «прямую речь»?
А. Махарадзе. На этот вопрос я сейчас не могу ответить однозначно. Только вот называть вещи прямо — дело для искусства, по-моему, сомнительное. Тут какое-то другое слово подходит, а не искусство. Что ж, бывает, видимо, в истории и так, что искусство в принципе не может полностью отвечать требованиям времени...
М. Брашинский. «Покаяние» обладает столь мощным эмоциональным зарядом, что не сразу понимаешь, в кого должен «ударить» разряд. А ведь фильм, если вдуматься, в наибольшей степени обращен к вашему поколению — поколению детей палачей и их жертв. Не к поколению Варлама, которое уже не покается, и не к моему поколению ровесников Торнике, которому тут каяться не в чем, а нужно просто правду узнать, — а именно к людям, впрямую непричастным к трагедии, но ответственным за ложь, которая покрыла то время, за ширмы, которыми оно было отгорожено от нас.
А. Махарадзе. Я с вами согласен, но только отчасти. Наше послание не имеет какого-то конкретного адреса — мы и здесь стремились к обобщению. А вот насчет вашего поколения — не знаю, как в России, но в Грузии иная ситуация. Меня всегда радовало, что молодежь, которую я так люблю, уважаю и считаю гораздо лучше нас, яснее и острее всех воспринимает фильм. На одной из встреч студенты даже спрашивали нас: почему вы не верите в наше поколение, зачем убиваете Торнике? Это был лучший отклик на «Покаяние».
М. Брашинский. Ну, а если отвлечься от искусства и взглянуть на проблему шире, правомерны ли тут обобщения? Я вот о чем: идею покаяния развернул (не без влияния фильма) академик Лихачев: он призвал к покаянию весь народ. Но есть и другая точка зрения, бытующая главным образом в среде интеллигенции: не в чем нам каяться, наши руки не запятнаны кровью, и, призывая на свою голову кару Божью, мы только подыгрываем тем, кто действительно виновен и должен держать ответ. Что вы думаете по этому поводу?
А. Махарадзе. Я верующий человек и считаю, что покаяние необходимо всем, ибо кто ж из нас без греха. Покаяние очищает, преображает душу. Я уверен, что человек, вышедший из церкви или с кладбища, несколько секунд не может творить зло. Мало? Но секунды и столетия строят. А нам бы хоть дни скопить, только б начать...
Махарадзе А. Добрый человек на роль тирана... // Искусство кино. 1989. № 5.