...«Древо желания» Абуладзе привез в Москву в 1977-м. Картину, как тогда водилось, обсуждали на секретариате в Союзе кинематографистов. Не очень афишированно, конечно, но считалось, что она и есть тот подарок, который данная республика, как им всем надлежало, приготовила к 60-летию Октября. Едва начался разговор, как седовласый драматург — член секретариата, ни к кому конкретно не обращаясь, и почему-то негромко заявил, что произведение все же не отвечает столь почетному предназначению.
Ему тут же было отвечено, что в фильме девушка из крестьянской семьи выдана насильно замуж за богатого, а продолжает любить нищего и чистого сердцем пастуха. За это богачи и подстрекаемая ими толпа, чье сознание замутнено средневековыми предрассудками, девушку покарали: провезли с позором по деревне на осле, забросали камнями. Она погибла, был убит и ее возлюбленный. Типологический сюжет: неравный брак, невежество среды, погубленная любовь. Пробуждает ненависть к богатым и сочувствие к бедным. А что касается революционера, который выведен сельским сумасшедшим, то ведь сказано же в фильме — анархист. А что с такого возьмешь?
Абуладзе был по обыкновению внимателен и молчалив. Седина, высокий лоб, очки в серебряной оправе, безупречный европейский костюм — он походил то ли на профессора, то ли на дипломата, хранящего ровную учтивость и достоинство. Ничто не изменилось в его лице, когда ему принялись с жаром объяснять, что его фильм очень талантлив, что это трагифарс, действуют в нем образы-маски, народная жизнь представлена в бахтинской «карнавализированной» форме, что картина великолепно снята Ломером Ахвледиани, а звуковое решение, в особенности в сцене аутодафе, превосходит все, до сих пор достигнутое в нашем кино.
Примерно так же, только обстоятельнее, написали потом рецензенты, восхищаясь красочностью и обаянием персонажей, обнаруживая их фольклорные корни. А художник, создавший плакат к фильму, выразил эти идеи образно: на ветвях роскошного дерева он поместил симпатичных селян, а внизу — маленьких,
Но не напрасно Абуладзе время от времени и без особых как будто причин говорил интервьюерам, что жестокость и жадное властолюбие — вовсе не обязательно свойство богачей. Что в первом его фильме (совместно с Ревазом Чхеидзе) «Лурджа Магданы» душевную черствость демонстрирует обыкновенный угольщик.
Вот и в «Древе желания» Цицикоре выделяется среди остальных вовсе не масштабами владений, а мерой своего влияния, умением подчинить себе людей. И на плакате к фильму художнику следовало поместить Цицикоре вовсе не у основания ствола, а на самой его верхушке: Цицикоре нет никакого резона губить и подтачивать древо желания: нетерпеливое мечтательство остальных как раз и позволило ему возвыситься и обрести власть.
«Древо желания» — фильм о трагедии утопического сознания. Его подзаголовок — «Картины из жизни дореволюционной грузинской деревни» — был, естественно, не откликом на юбилей Октября, но имел глубокий смысл. Замысел воплощен чрезвычайно конструктивно, утопия рассмотрена в разных ипостасях — в парных притчах, связанных в единый, общий сюжет.
Революционеру Иораму, обещающему завтра «очистительную бурю, которая принесет свободу, равенство и братство», контрастно сопутствует здесь тихий Элиоз, владелец курицы, которая, как он твердо верит, вот-вот снесет золотое яйцо и нищая его семья станет вмиг счастливой и богатой. Бредящему прошлым историку — равнодушный к нынешней пастве, заевшийся и похотливый священник. Умному и деятельному Цицикоре, «отцу и учителю», как его величают в деревне, — живущий в полусне здоровенный увалень, вылечить которого, по предсказаниям гадалки, может только хорошая затрещина. Мать дремотного богатыря-придурка просит Цицикоре дать ее сыну по шее, кланяется, заранее благодарит.
Цицикоре постоянно в заботах: учит нерадивого трудолюбию, а распущенную — сдержанности, хозяйским глазом примечая повсюду любой изъян и тут же обращая на него всеобщее внимание. В реальности его жизнь протекает среди односельчан, но в уме он озабочен уже всей страной, и самый этот масштаб, точнее мощь словесной демагогии, вызывает у остальных, простодушных, невольный трепет: к нему все относятся с почтением и даже страхом, ему покоряются, хотя никто главой общины его не назначал и не выбирал, он самовоздвигся, и его признали.
Конечно, Цицикоре — не Иорам и не Элиоз, но тоже по-своему мечтатель, он хотел бы улучшить «породу нации». Казнь Мариты продиктована высшими его соображениями: он уговорил родителей красавицы беднячки выдать ее замуж за богача не случайно. Объяснил, что такими спариваниями как раз и достигается появление новых, усовершенствованных потомков. Но Марита надежд не оправдала, высокой миссии не выполнила, мелко и заурядно привязавшись к ничтожному малому — пастуху. Естественно, она заслужила наказание, общине должен был быть преподан хороший урок.
Если грянет накликанная Иорамом буря, она не будет «очистительной»: ведь в финале с закрытого свинцовой тучей небосклона уже гремит гром под встревоженное воркование невидимого голубя и приближающиеся чьи-то разбойничьи удары. В этот именно момент простодушные птенцы патриархального гнезда, такие обаятельные в своих бедных, но очаровательных хижинах, легко доверяются примеру отца и учителя. И, мгновенно озлобившись, забрасывают камнями и грязью ту самую Мариту, чей светящийся кротостью и чистотою лик они сами же сравнивали с пресвятой Девой Марией. Ничто не мешает взрослым детям и добрым христианам без малейших сомнений нарушить заповедь «Не убий!».
Разнонаправленные, казалось бы, мечты и желания способны, оказывается, слиться во взрывчатую смесь, обратиться в ярость, гнев и убийство. Нетерпеливая вера в чудо и покорность «отцу и учителю» оказались решающими свойствами почвы.
Маматова Л. Истина в доме художника // Искусство кино. 1994. № 9.