Черный коршун зловеще кружит в высоком небе, а под ним, внизу, на зеленой траве, среди алого поля огненных маков — белая лошадь, беспомощно пытающаяся подняться на ноги. Но сил уже больше нет: это смерть. Так начинается фильм Тенгиза Абуладзе «Древо желания», и уже в этих вводных кадрах задан стилистический ключ к картине, где цвета взяты в первозданно несмешанном виде, интенсивно яркие и глубокие — черное и белое, зеленое и алое, где столь же открытыми, отрешенными от полутонов житейских правд предстают и характеры героев, и вечные категории бытия: зло и добро, любовь и ненависть, радость и горе, отчаяние и надежда, жизнь и смерть. То есть, как очевидно, уже начало картины обещает фильм поэтический.
А не возврат ли это — невольно напрашивается вопрос — к этапу, которым уже переболело наше кино, к тем достопамятным ярким метафорам и наполненным значительностью символам, кои, случалось, должны были скрыть отсутствие ярких характеров и значительности сюжета, к красноречию языка, призывавшемуся не раз, чтобы подменить красноречие мысли? Впрочем, этот выпад по адресу поэтического кинематографа, как-то незаметно заглохшего у нас в последние годы, носит, как очевидно, характер сугубо риторический. Хотя бы потому, что явление это несравненно более значительно и сложно: ведь «поэтический кинематограф» дал не только немало прекрасных картин (к ним принадлежит и «Мольба» того же Абуладзе), но и раздвинул наше представление о возможностях киноэкрана, умножил его язык, его жанровую палитру, влился тысячей ручейков в произведения, казалось бы, сугубо прозаические по своему складу и в ряде прекрасных картин (вспомним работы Панфилова или Иоселиани) дал тот неразделимый сплав поэзии и прозы, жизненной конкретности и обобщающей философской глубины, который и создает воздух искусства, его объемное многомерное пространство.
Поэтому кстати, не лишне и здесь обратить внимание на принципиально важную особенность «Древа желаний», идущую от его литературной первоосновы. Поэтический фильм сделан по прозаической книге. Более того — документальной, автобиографической, где нет вымышленных героев — все они пришли из памяти детства автора, каждый со своей реальной судьбой, со своей истиной, в этой реальной судьбе воплотившейся.
И тем не менее Абуладзе глубоко прав, выбрав для экранного переложения книги язык поэтического кино. Прав, введя в картину отсутствовавший в книге пролог, заявляющий эту поэтическую стилистику. Ибо прозаическая эта книга — «Древо желаний» (в русском переводе она издавалась под названием «Волшебное дерево») — написана поэтом, народным поэтом Грузии Георгием Леонидзе, и все рассказанное в ней увидено глазами поэта. ‹…›
Но при всем том «Древо желания» также и проза с подробно и емко выписанными характерами, с индивидуальными судьбами, прослеженными детально и обстоятельно, с осязаемой конкретностью жизненных деталей. По сравнению с книгой поэтическая струя в фильме усилена (это неизбежно, экран не смог бы вместить всего обширного описательного материала), но прозаическая основа фильма неизменно ощущается в полноте и точности характеров, в глубине знания той жизни, которая предстает перед нами.
По пути на экран книга претерпела и другие изменения: не всем героям нашлось место в фильме, не все их судьбы оказались досказанными на экране. Какие-то из образов потребовалось объединить друг с другом (так пышнотелая Наргиза вобрала в себя и Наргизу из книги, и Марцию, и стряпуху Маринэ), другие утратили какие-то из своих черт — все это вещи при экранизациях достаточно распространенные, и, надо сказать, Абуладзе и его соавтор по сценарию Реваз Инанишвили вносили изменения тактично и бережно, с огромной любовью к книге, к ее поэтическому миру. Отступления от авторского текста как раз и продиктованы стремлением полнее и глубже передать его суть, не отказываясь, впрочем, и от своего режиссерского лица, своего видения мира.
Не в этих отступлениях, однако, главное отличие фильма от книги оно в самой его конструкции. Где-то в самом тексте «Древа желаний», в мимоходом брошенной фразе Леонидзе назвал эту маленькую свою книжку «венком из виноградных листьев». Это не просто красивый образ, это и точно обозначенный драматургический принцип книги, где одна новелла следует за другой, не продолжая ее и не предваряя следующую, но словно бы прибавляя к тому же венку еще цветок, еще лист, вплетаясь в общее течение повествования, но существуя при этом и вполне независимо от него.
Структура фильма иная, лишенная этой непринужденной свободы. Лишь поначалу может показаться случайным соединением, «горой фруктов на узорном деревянном блюдце» то множество образов, которые ее населяют: чем дальше, тем яснее вырисовывается единый несущий стрежень ствол дерева, разветвляющийся на множество ветвей, множество характеров, судеб. Это не просто врезавшиеся в память яркие лица, живые зарисовки детства будущего поэта — это концепция мира, философия жизни, рождающаяся из столкновения многих личных концепций, проповедуемых или исповедуемых героями фильма. И, как обнаруживается, все те частные изменения, которые внесли авторы фильма в судьбы или характеры своих героев продиктованы не прихотью, не случайными соображениями, но требованиями целостности фильма, его мира, его философской концепции. ‹…›
Наверное, найдутся и те, кто упрекнет авторов за их упрямую страсть коллекционировать странных героев, чудаков, фантазеров, «людей однобоких, в одну сторону тесаных, одним глазом видящих». Разве таков нормальный облик нормального села? Верно, конечно. Напомним только, что все эти герои пришли со страниц автобиографической, документальной книги Леонидзе — больше того, в ней еще немало персонажей, которые могли бы продолжить этот долгий ряд чудаков, людей не от мира сего. Был там и наивный цирюльник, отец двенадцати детей, бросивший свой дом, чтобы ехать уговаривать царя прекратить войну; выживший из ума старик военный по прозвищу «Гитара-майор»; и бывший князь Кадор, который никак не мог понять, за что же свершившаяся революция отняла у него все владения, почему ревком не хочет оставить ему всего-навсего один луг Может, и остались они в памяти поэта со времен детства именно благодаря странности своей, непохожести на других. Как видно, и авторам фильма дорога именно эта необычность, человечность этой необычности. Ну, а что до того, что «нечудаков» в мире больше, чем чудаков, то фильм ведь и не претендует на некое среднестатистическое описание предреволюционной деревни он о другом. ‹…›
Так что, как видим, очень непохожи друг на друга обитатели этой деревни: мечтатели и реалисты, пламенные проповедники и печальные отшельники, покорившиеся своей судьбе и бунтующие против нее, просто крестьяне, предпочитающие лишний часок вздремнуть все равно этот мир не исправить к лучшему. Чем же поверяется кредо каждого из них? Ведь фильм «не о том, что все имеют одинаковое право на жизнь». И это не только лишь словесная декларация — таково действительное существо позиции авторов: они вовсе не отказываются от своей моральной оценки, от своего суда над героями.
Пробным камнем для каждого является сама жизнь. Впрочем, понятие «сама жизнь», как очевидно, достаточно неопределенно и растяжимо. Есть, скажем, жизнь плоти и жизнь духа и далеко не всегда сливаются они в гармоническом единстве. Так что и в фильме проверка истин и принципов начинается с самого простого — с их отношения к земной стороне бытия. Воплощает ее крестьянская девка Наргиза, пышущая здоровьем, обилием телес, радостной полнотой жизни. И видно не случайно каждого из «проповедников» авторы так или иначе сталкивают с ней, заставляя проявить свое к ней отношение. Кстати, думается, именно в этом причина того, что несколько героинь книги стали на экране одной Наргизой: дело не только в том, чтобы сократить «населенность» и без того насыщенного лицами экрана, но в том, главное, чтобы привести к единому знаменателю, единой точке отсчета величины сопоставляемых характеров и человеческих позиций.
‹…› В картине столь важен намного больше, чем в книге — образ Мариты. Она не просто героиня повести о погибшей любви, она — душа поэта.
Мариту против воли, вообще не спрося ее воли, выдают замуж за богатого овчара Шете. «Гедиа парень неплохой, — убеждает отца Мариты дед Цицикоре, — но бедный, несостоятельный. Разве он может создать хорошую жизнь твоей девочке?»
Какое дело Цицикоре до чужой семьи, чужой любви, чужой свадьбы? Но нет, он и здесь ощущает себя ответственным за все, не только за село — за всю Грузию. «Немного нас, грузин, на свете и потому все хорошее и породистое мы должны беречь и умножать... Если ты, Чачика, добра желаешь своей стране, выдай Мариту за Шете».
Столкнулись любовь и догма победила догма. Венчанье в церкви заставляет вспоминить «Мольбу» Абуладзе. Вот так же и там в финале венчали деву, идеал поэта, с козлоногим чертом Мацилом.
— Продали! Продали! Люди, пресвятую Марию продали!.. За красненькие червонцы продали! — кричит мужик Кориа, проклиная «чертова законника» Цицикоре. ‹…›
Мальчишки швыряют комья грязи в лицо Марите. «Никому не позволим деревню позорить», — шипят деревенские сплетницы. Бегут навстречу крестьяне — дети и взрослые, вливаясь в разрастающийся вал шествия.
Трагедийной мощью полны эти скупые, лишенные цвета кадры. При всей конкретности, знакомости лиц, проходящих перед нами в этой сцене, воспринимается она как пришедшая из вечности, как евангельская на все времена притча о слепоте толпы, предающей поруганию красоту, чистоту человеческую, душу поэта.
Все многочисленные силовые поля сюжета замыкаются в этой сцене, все экранные характеры приходят здесь к своей завершающей точке, к моральной оценке своего существования. И окажется, что нравственная высота на стороне тех, кто не учил других, как жить, а просто, хорошо ли, худо ли, жил своей жизнью. ‹…›
В извечном столкновении чувства и догмы победила догма. Но победила ли? Через много лет поэт, вернувшийся в края своего детства, найдет развалины дома Мариты, поросшие густым бурьяном, травой забвенья. Но вопреки всему растет на пепелище старого очага гранатовое дерево с огненно алыми цветами. И из памяти детства встает образ девочки, дочери Элиоза, молящейся о чудо-дереве, древе желаний: «Господи, помоги мне найти, помоги мне найти». Ничто не проходит бесследно, не умирает красота мира, не умирает и в душах человеческих жажда прекрасного, мечта о чуде.
Но не только об этих вечных поисках «древа желаний» идет речь в фильме.
Речь идет о самом древе жизни, сплетенном из множества человеческих судеб, стремлений, желаний. Оно живо, это дерево, пока венчают его живые ветви, разные, отличные друг от друга, каждая по-своему прекрасная, каждая по-своему корявая. Любая догма, самая наилучшая, как бы ни пыталась она выправить эту самой природой данную корявость, обречена на поражение. На то оно и дерево, а не тесанный столб. В его кроне всегда тень и свет, добро и зло, радость и горе, отчаяние и надежда.
Фильм Абуладзе, ведущий нас через потрясение, через крушение мечты, утверждает мечту, говорит о надежде.
Липков А. Все краски экрана. М.: Изд-во литературы и искусства, 1982.