— Мне кажется, что ваше «Древо желания» — крик безмолвного времени. Это так?
— Во всяком случае, я хотел сказать, что безвременье губит красоту и истину. Надеюсь, что мне это в какой-то мере удалось...
Удалось! Больше того — удалось еще и обмануть тогдашних идеологов. Не только служивых бюрократов. Но, возможно, и наших критиков. Ни в одной, даже самой прекрасной рецензии, фильм не соотносился со временем, в котором снимался. Да и требовать этого нельзя, все равно бы не напечатали.
А может, тогда и не увидели. Но и западные рецензенты не оказались прозорливыми. «Это повседневность сказки, идиллия вне времени», — писали в итальянской газете. А ведь как говорил наш Пушкин: «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».
Что за урок и что за намек сокрыт в фильме «Древо желания», снятом в середине семидесятых годов?
Люди, живущие в каком-то сумеречном мире. В их существовании есть ощущение некоей запредельности — стираются грани между добром и злом, истиной и ложью, милосердием и коварством. Заторможенное существование подчиненных власти и ложным догмам. А разве наша жизнь не походила в годы Брежнева на вязкое болото, в котором редко кто поднимал волну? Я думаю, что и Абуладзе не давал себе до конца отчета, о чем снимает фильм. Просто делал свою киноверсию поэтической прозы Георгия Леонидзе. Философскую притчу о прошлом своей родины. Я помню, как после многих сложностей Тенгиз как-то сказал: «Сейчас я снимаю спокойную картину о прошлом. Народную трагикомедию. Совсем простой фильм о странных людях, романтической любви. Никаких намеков, аллюзий, ассоциаций! Все предельно просто и открыто». Тогда он делал главный акцент на первую половину полюбившейся ему формулы — фильм ни о чем и обо всем. Тогда его коллеги по искусству, администрация Госкино были склонны предполагать, что речь прежде всего идет о непреходящих понятиях — о вере в мечту, о высоких и низменных порывах души. Словом, о вечных истинах. Но на то эти истины и вечны, что они определяют человеческую жизнь на все времена. Включая дни всеобщего летаргического существования, дни правительственной вакханалии, дни общественного равнодушия, дни гражданского неповиновения. Фильм и об этом тоже.
Что говорить, так уж устроен человек, что верит во все: и в
Истина неоспорима — художник всегда творит в своем времени и остается пленником этого времени. ‹…›
В своем фильм Абуладзе предугадал угрозу вечного покоя, одичания, варварства. Мне кажется, что именно к нему в полной мере относятся размышления философа: «...нужны люди, открыто практикующие свой образ жизни и мысли, благодаря которым могут родиться какие-то новые возможности для развития человека и общества в будущем». Ибо, при внешней мягкости и застенчивости, Абуладзе всегда был в главном внутренне свободен. Главное — желание и умение сказать другим то, что считал важным и необходимым. Речь идет, естественно, о фильмах, а не о бытовых проявлениях. В обычной жизни Абуладзе был немногословен, не его занятие — в споре кого-то обращать в свою веру. Терпим к человеческим слабостям, в творчестве он был непреклонен. И только поэтому могли родиться и «Мольба», и «Древо желания».
Художник вольно или невольно рассказал в «Древе желания» и о нас самих, о состоянии умов тех лет. Микроб гражданского равнодушия прочно поселился во многих душах. Общественные запросы были достаточно скромными — рассказать очередной анекдот о тупости нашего правительства, прочесть запрещенную рукопись, посокрушаться над судьбой инакомыслящего. И гордились мы малыми делами, которые не согласовывались с официальной точкой зрения. Скажем, похвалить опальный фильм, спектакль, книгу, написать правду о конъюнктурном произведении, наконец, пожурить неприкасаемых — и эти малые дела казались тогда доблестью. И не стоит над этим иронизировать. За такие, на первый взгляд, незначительные поступки люди иногда расплачивались по непомерно высоким векселям. Так, за публикацию в «Комсомольской правде» статьи Ф. Бурлацкого и Л. Карпинского «На пути к премьере», в которой обсуждалось администрирование в искусстве, ее авторы были уволены с работы, наказаны по партийной линии. По нынешним временам статья самая невинная. Но она раздражила всесильного Суслова, и судьба талантливых журналистов была предрешена...
Как уже говорилось, в идиллической деревне, что показана в «Древе желания», живут странные люди, фантазеры-романтики, которых мало интересуют земные дела. Вроде бы никто из них не работает, обретаются, как птицы небесные. Но когда эти птицы сбиваются в стаю, когда из них образуется озверевшая толпа, многие из персонажей теряют свою благостность. Как точно показал и разработал режиссер постепенное самовозбуждение толпы, лишенной рассудка и милосердия! Как трудно противостоять этой толпе физически и нравственно!
Герои «Древа желания» наделены лишь эмбриональным самосознанием. Жизнь и смерть они воспринимают как естественную данность бытия. Крестьянин находит на дереве замерзшего мечтателя Элоиза. Ни ужаса, ни сострадания односельчанин не испытывает. Делает, что положено в этой ситуации — укладывает тело на санки, преодолевая снежные заносы, везет в деревню. Все как положено по-христиански. Если бы не трагедия влюбленных, мир деревни остался каким же незыблемым. Оцепенение продолжается. Но странное дело, во вполне благополучном по тем временам фильме «Древо желания» уже слышится набат «Покаяния».
В словах столь непривлекательного персонажа, как Цицикори, углядывается пророчество. Вот что он отвечает неистовому анархисту, который предрекает очистительную бурю мировой революции: «Ты думаешь, только царей похоронит твоя буря? Разве не знаешь, что она несет с собой разрушение, кровь, несчастье? Прахом пойдет все, и труд, и пот людей». Наверное, когда делался фильм, никто не предполагал, что злобный старик может быть в какие-то моменты рупором авторской мысли. Поэтому и остались в картине эти крамольные фразы. Ни старик, ни анархист не могли предугадать грядущие беды, что обрушатся на людей, на землю. Если не соотносить события с реальной историей, а следовать философии притчи, то будущая трагедия воспринимается как кара за содеянное деревней злодейство. Со смертью Мариты герой фильма верит, что вся природа скорбит о Марите.
«Земля сраму не имеет — но трава повсюду спряталась, ушла в землю.
Солнце вдруг разогрелось, вспыхнуло, — словно отторгнутая частица его, Марита соединилась с ним.
Умерла Марита — затмились горы, опустела земля, расплавились камни, рухнули скалы.
Так говорит народ.
И теперь Марита сияет на небе звездой».
После выхода фильма Абуладзе писал: «У каждого персонажа свой идеал. Один боготворит небо, другой — землю, один поклоняется плоти, другие возвеличивают дух, одни умерщвляют плоть, другие — души, исходя из своей мечты, одни становятся похожими на великанов, другие — на карликов. Тень и свет. В основу мироздания заложено и то, и другое, и извечной тематикой художника было и остается исследование взаимодействия этих двух начал.
И, конечно же, фильм не о том, что те и другие имеют одинаковое право на жизнь. Взаимодействие двух начал переплетено в сложном узоре жизни, который мы и пытаемся разгадать... Сегодня естественно, как к фильму, так и к режиссеру возникают иные вопросы, вопросы о связи времен, о влиянии вчерашнего не только на судьбу героев, но и на его вымышленных персонажей и т.д.
Действительно, я снимал фильм в своем времени. И ни в каком другом он появиться не мог. Ведь главная загадка во мне самом. Каким я был в середине семидесятых годов. Сегодня мы все стали мудрее, зорче, смелее. В наши дни можно открыто говорить о социальном бесправии, о коррупции, захватившей все эшелоны власти, об утраченной духовности, национальных противоречиях. Эти проблемы уходят корнями в прошлое. И это прошлое в той или иной форме отражалось в наших творениях. В те годы меня упрекали официальные лица: «Где, мол, вы видели такое село, таких чудаков, людей не от мира сего». А мне, как воздух, нужны были такие чудаки, которые не вписывались в наши жадные, завистливые, абсурдные годы.
Я не могу сказать, что фильм «Древо желания» был своего рода протестом против официальной идеологии, официального образа жизни. Нет, конечно! Тогда я об этом не думал. Картина была для меня скорее отдохновением души. Погружением в мир грезы, фантазии, роковых страстей... Из двух начал, вложенных в человека, во многих случаях темное оказывается сильнее. Об этом я стал размышлять сегодня, ибо прожитые годы становятся поводырем художника. И, наверное, в какой-то момент время становится одним из действующих лиц произведения, как в театре марионеток дергает нужные ниточки».
О фильме «Древо желания» писали много, подробно, интересно. Наша критика была щедра на похвалы и восторги. Такое признание прессой пришло к Абуладзе впервые. Картина перешагнула сначала национальные границы, а затем и международные. Успех фильма был интернациональный.
Картиной «Древо желания» восхищался современный классик Грэм Грин: «Это великий фильм».
Вот что писали в «Мадагаскар Мантэн» в 1979 году: «Картина „Древо желания“ полностью отходит от логического кино, где события механически следуют одно за другим. Фильм дает панораму жизни грузинского народа со всеми присущими ему традиционными и поэтическими чертами. Переплетение взаимоотношений большого числа персонажей вызывает в памяти произведения фламандского художника Брейгеля. Это не кинорассказ с сюжетной историей. Картина взывает к воображению, будит мечту. Превосходные съемки, отменная работа всего творческого коллектива. Фильм труден, нелегко доступен, но он может возбудить эстетическое любопытство у кинозрителей, многие из которых привыкли к „доброму старому кино наших отцов“.
Американская газета „Верайэти“, 1978 год: „Древо желания“ один из прекраснейших фильмов, поставленных в Советском Союзе за последнее время. В данном случае сюжет представляет собой историю, пронизанную символизмом, в котором показано, что мистические элементы заложены в самой земле Грузии. Жизнь и смерть, мечты и реальность, добро и зло сливаются воедино, как в шекспировской трагедии о разлученных любовниках. Богатство цветовой гаммы эпизодов и композиций иногда напоминает Пиросмани, а иногда работы фламандского живописца Брейгеля. Роланд Холлоуэй».
Итальянская газета «Темпо» (1977 год) высказывает свои суждения: «В фильме „Древо желания“ буколический аромат и крестьянский реализм грузинского кино сочетаются с лиричностью, расцвеченной аллегорией... Комедия и драма, хоровая симфония и балетное
Это песнь свежему воздуху, тональность которого колеблется между печалью и радостью, между действительностью и сновидением. Атмосфера фильма нашла великолепное выражение в снеге и солнце, в весельчаках, сумасшедших и в скорбных любовниках. Это повседневность сказки, идиллия вне времени.
В богатом и разнообразном ансамбле исполнителей незабываемо выделяется чистейший лик грузинской Джульетты, избравшей трагическую судьбу. Если пейзажи, деревья, поля в фильме напоминают Пиросмани, то исполнительница Джульетты напоминает мне меланхолических мадонн Антонелло де Мессина, Джан Луиджи Ронди».
Небезынтересно познакомиться с оценкой фильма в иранской газете «Кайхан Интернейшил»: «Иранским фильмом, созданным не в Иране, а его соседом по географии и культуре — в Советской Грузии — является „Древо желания“ режиссера Тенгиза Абуладзе. Съемки настолько великолепны и воссоздание традиционной среды столь тонко, что остается лишь вздохнуть с сожалением, что иранский кинематограф не достиг такого ритмического соединения формы и содержания. Фильм и основан на народном предании, относящемся к персо-исламским истокам (пророка Хезра), о поисках живой воды, здесь преображенной в дерево. Это символ сам по себе относится к барельефам Персеполиса и входит в анналы персидского фольклора.
Фильм сочетает лирическую тему, как-то, линию несчастных любовников вроде Лейлы и Меджнуна, духовный поиск с разнузданной комедией в стиле Боккаччо. Единственным серьезным недостатком является сведение на нет духовного элемента, что уничтожает огромные возможности, заложенные в кинематографическом языке.
Как бы то ни было, фильм приковывает внимание, образы красочны, а фабула способна зажечь культурного азиатского зрителя».
Опять можно вспомнить слова Абуладзе — «фильм обо всем и ни о чем». Восприятие зарубежного зрителя — фильм обо всем. И на все времена и народы. Каждый прочитывает свою историю.
Иранцы сожалеют, что подобный фильм не создан их национальной кинематографией. В их сознании воскресла прекрасная легенда о Лейле и Меджнуне, народные предания, отнесенные к
Итальянцы отождествляют чистоту красоты Мариты с ликом их нежных мадонн. И, конечно, для европейцев история несчастных любовников — вечная трагедия молодых веронцев по имени Ромео и Джульетта. Каждый сообразно своим национальным представлениям толковал аллегории и символы, населяющие картину. Сказ о живой воде, чудо-дереве, золотой рыбке — бродячие символы многих народов. Гроза как предвестник бед, зловещих перемен — понятие вненациональное. Странные обитатели деревни у одних вызывают в памяти живопись Брейгеля, но чаще всего — картины Пиросмани.
Временная дистанция — вещь неотвратимая. Она точно метроном отсчитывает часы, минуты, секунды, чтобы вслед за мерным перестуком включить сигнал тревоги. Некоторые предчувствовали этот сигнал, предчувствовали на расстоянии. Приближение общественного взрыва исподволь слышится сегодня в фильмах Абуладзе «Мольба» и «Древо желания». А тогда он, наконец-то, предавался славе и успеху. Его осыпали щедрыми наградами на союзных, международных фестивалях. Премьеры везде — в Москве, Ленинграде, зарубежных столицах.
И вот роковое приглашение в Ереван. На обратном пути — автомобильная катастрофа. Погиб шофер, в тяжелом состоянии Абуладзе отправлен в местную больницу.
Кризисное состояние длилось долго. Ничего нельзя было предугадать. Говорят, что первые слова, которые он, очнувшись, произнес, были: «Никогда не показывайте картины в ереванском Доме кино, — и после паузы: — Там плохая проекция...»
Тенгиза Абуладзе спасала вся Грузия. Лучшие врачи, прославленные народные лекари, необходимые лекарства. Его вытащили с того света, но выздоровление шло медленно. Силы прибывали по капелькам. Я встретилась с Тенгизом в Пицунде через несколько месяцев после катастрофы. Он поразительно изменился. И дело не в покалеченной руке, неверной походке. Глаза стали другими. Устремленными вовнутрь себя. Казалось, он знал что-то важное, главное, что другим знать было не дано. С трудом улавливался чисто житейский контакт. Его внутренняя отрешенность создавала неодолимую стену между ним и собеседником. Медленно, постепенно стали возникать тоненькие нити доверия. Он говорил:
— Я ведь вернулся с того света. Мне сейчас ничего не страшно. Не могу жить так, как жил раньше. Я должен сказать об очень важном. И обязательно скажу.
До запуска «Покаяния» оставалось четыре года.
Кваснецкая М. Тенгиз Абуладзе. Путь к Покаянию // Экран и сцена. 2009. № 14.