В студии Л. Старевича[1]
Давно-давно, в дни золотой юности, бывал я в Бёклинском зале Мюнхенской Пинакотеки, а красочные призраки, рожденные талантливой кистью этого художника-фантаста, остались у меня в памяти на всю жизнь.
Вот старый кентавр поставил свое мощное копыто на наковальню деревенского кузнеца, и жутко и забавно смотреть на этого выходца из таинственных рощ Эллады.
Вот пузатый тритон бултыхается в лазоревом море, кругом него грациозные наяды играют на гребне волны, а там вестники бури трубят в раковины, надув щеки, и буйный ветер треплет их мокрые волосы.
Вот смерть играет на скрипке свой страшный танец, а художник, задумавшись над палитрой, чутким ухом ловит погребальный звон далекой деревенской церкви...
Почти так же думалось мне, когда я попал в студию волшебника
Мне кажется, что когда «Великий Немой» заговорил, то с этого момента пропало очарование сказки жизни, которую крутили перед нами на экране кино чьи-то неведомые ловкие руки, и мы отчетливо почувствовали теперь, что призрачная жизнь, как сон, ушла из говорящего кино, а осталась скука механического театра, механического рояля, граммофона, витафона, радио и всего того, что породил «Робот» индустриальной техники для угождения жадной толпы стандартизованного города.
Но великий Пан фантастики не умер в студии Старевича, и по какому-то «рыбьему слову» этого исключительного режиссера Пан выходит из неведомого, потустороннего мира и крутит, вместе со Старевичем, новую сказку жизни.
На маленькой сцене, на фоне очаровательного лесного пейзажа стоит сказочный «Рейнеке-лис»[2], полузверь, получеловек, и ведет хитрый разговор с вороной, которой где-то Бог послал кусочек сыра.
Рядом высится затейливый замок Лиса из старых пней, с башнями, бойницами, лазейками и зубчатыми стенами.
Там дальше сторожевой пес с добродушной мордой и умными глазами, одетый по-людски.
Вот вороньё хищным клювом и когтистыми не то лапами, не то руками, с туловищем человека или призрака, обутого в крохотные полусапожки средневековья.
Здесь кованые доспехи царя зверей — льва, шлем и латы которого изукрашены тончайшим узором затейливого оружейника.
Все эти призраки увлекательной сказки «Рейнеке-лис» движутся на экране, плачут, смеются, танцуют, грозят, хитрят, как живые мимы, а иногда даже как будто говорят под звуки тихой, завуалированной музыки.
В этом некотором царстве, некотором государстве, за высокими горами, за темными лесами живет под Парижем и работает талантливый кинорежиссер Л. Старевич и его дочь — художница Ирина, а с ними — сказочная фея этого царства фантазии: юная киноартистка Нина Старевич, единственное живое существо в студии, где на полках, в шкафах и сундуках разложены две тысячи фигур: кукол, зверей, птиц, цветов, букашек, таракашек и чуть ли не инфузорий, которые рождены безграничной фантазией этого самобытного художника, нарисованы и сделаны, одеты и раскрашены в мастерской студии самим Старевичем и его дочерью Ириной для тех необыкновенных тринадцати сказочных увлекательных фильм, не сходящих с экрана в Европе и за океаном.
В живой беседе Л. Старевич познакомил нас со своими новыми работами и планами.
«...Я только что закончил монтировку фильма „Маленький парад“[3], сюжетом для которого мне послужила поэтическая сказка Андерсена „Оловянный солдатик“[4].
Фильм этот „синхронизирован“, т.е. сопровождается звуковыми эффектами и музыкой, оживляющей действия, но фильм неговорящий, ибо я остаюсь верным стражем „Великого Немого“, а говорящий фильм меня совершенно не увлекает.
Теперь я кручу большой фильм „Рейнеке-лис“, в две тысячи метров, по собственному сценарию, сделанному мною по различным источникам народного эпоса средних веков, независимо от поэмы Гете, в котором эпопея лиса развертывается на фоне рыцарской эпохи карточных королей, заточенных в башнях принцесс, менестрелей, монахов, шутов, турниров и прочего антуража далекого прошлого.
Ирина Старевич в этом фильме крутит некоторые сцены самостоятельно.
Этой работой, несмотря на ее трудность и сложность при синхронизации, я увлечен совершенно, и дай Бог, чтобы удалось закончить фильм монтировкой к весне 1930 года.
Меня прельщает возможность использовать зверей на первом плане экрана, так сказать, „психологически“ и дать им такую же фотогеничность, которой увлекают наши кинозвезды на экране зрителей, но техника съемки пластических масок моих макетов позволяет найти новые эффекты, которые не достигнуты еще настоящими, живыми киноактерами.
Накопленный за восемь лет упорного труда опыт, конечно, помогает мне в моих исканиях самостоятельного пути в кино, на котором я теперь стою прочно и с которого не сдвинет меня современная кинопромышленность, располагающая людскими массами, миллионами долларов, своими пароходами и чуть ли не „цеппелинами“, но зашедшая, однако, в тупик, откуда кинопромышленность вряд ли смогут вывести говорящие и поющие фильмы...»
На этом мы простились с «Добрым Филином» таинственной студии, а когда захлопнулась калитка, еще раз захотелось оглянуться и сказать: «Миг один, и нет волшебной сказки»...
Ю.П. «Театр и жизнь», Париж, 1929, № 16.
Цит. по: Час волшебства. В студии Л. Старевича [публикация Н. Нусиновой] // Киноведческие записки. 2001. № 52.