‹…› явился ездивший на натуру Александр Гурьев со списком расходов по предстоящей постановке ‹…›. Счет оказался колоссальным. В нем значилась стоимость изб, двора и палисадника, которые должны быть преданы огню. ‹…›
— Только один-единственный мужик-бобыль во всей деревне нашелся, согласившийся спалить свой двор, и то кричал: «Платите скорей, а то испугаюсь и раздумаю», сообщал Гурьев. ‹…›
Гурьев рассказал, что крестьяне вообще-то перепуганы, боятся, что ветерок подует — и на их избы кинется огонь. Пожаловались местным властям. Выслушав все это, Мэтр пожал плечами, как-то с сожалением посмотрел на Гурьева и сказал, что сделал ошибку, послав его смотреть натуру. Как вы себе представляете эти сцены, мсье Гурьев? — спросил Мэтр: — неужели вы всерьез решили сжечь мадемуазель Гославскую на крыше избы? ‹…›
— Вы же сами говорили, чтобы было все по-настоящему, — возражал Гурьев. —Подожжем, а барышня постоит немного, а с другой стороны по лесенке вниз. ‹…›
Назавтра я первая пришла в ателье. ‹…› Наконец появился Мэтр. ‹…›
‹…› назначили срок выезда «на снег», как говорил француз.
Больше я ничего не спрашивала, будучи уверенной, что Мэтр раздобыл, вероятно, театрального пиротехника, на которого можно положиться.
Но я ошиблась. Оказывается, Мэтр сумел разыскать и пригласить специально на одну ‹…› съемку человека, известного в Москве под прозвищем «алхимик». Это был Владислав Александрович Старевич, по профессии химик. Старевич был увлекающейся натурой. У него была страсть к изобретательству, несомненный талант художника и скульптора, он увлекался фотографией, и, уж конечно, такое новое дело, как кинематограф, не могло оставить его равнодушным.
Ханжонков поселил Старевича с семьей на квартире при кинофабрике на Житной улице и создал ему все условия для работы. И не ошибся. Разносторонние дарования Старевича были предметом черной зависти владельцев других кинофирм. Впоследствии Старевич прославился как автор первых в мире мультипликационных фильмов.
Вот этого-то «алхимика» Старевича Мэтру и удалось как-то заполучить на съемку «Невесты огня». Естественно, дело это было очень трудное, так как Ханжонков, конечно, ни за что бы не отпустил к конкуренту такого сотрудника. Как они смогли сговориться, до сих пор не понимаю. ‹…›
— Кто вы такая? — звякнув шпорами, — поинтересовался один из офицеров.
— Актриса, — ответила я.
— Такая молоденькая, а уже актриса, — усмехнулся офицер. — Водитесь вот с этими господами, а папенька небось и не знает, что его дочка среди бела дня нагишом бегает!
— Позвольте! — возмутился было Краевский.
— А не позволю, — нагловато поглядывая на меня, бросил офицер. ‹…›
— Наше дело, — ответил офицер, — пресечь вредные и жестокоопасные для общественного порядка деяния. Предлагаю собрать весь ваш скарб и немедленно оставить деревню. В противном случае, предупреждаю, будете подвергнуты аресту.
Дело принимало серьезный оборот. Если ехать в Москву, добиваться аудиенции у губернатора, то пройдет не один день, а может быть, и не одна неделя. Неужели с таким трудом начатое дело рухнет по прихоти каких-то полицейских чинов?
Офицеры с каменными лицами ожидали выполнения своих распоряжений. Но тут Старевич поманил к столу старшего из офицеров. Тот, шевельнув усами и приподняв одну бровь, нехотя подошел.
Старевич протянул ему какую-то бумагу.
— Потрудитесь взглянуть!
По мере того как полицейский читал бумагу, с его лица исчезало скучающе-презрительное выражение. Он как-то подтянулся.
— Вы бы сразу, господа хорошие, предъявили документ. А то ведь с нас тоже спрашивают. А тут докладывают, что деревню собираются сжечь. Покорнейше просим извинить за беспокойство. Можете продолжать ваши занятия. Если желаете, для обеспечения порядка, чтоб не помешал вам кто, приставим полицейских чинов, со старостой поговорим, чтобы вам было всяческое содействие.
Мэтр, еще не веря в неожиданное избавление от напасти, энергично замахал головой, отказываясь от полицейского содействия.
Офицеры щелкнули каблуками, откозыряли и отбыли, оставив нас в удивлении насчет такой быстрой перемены.
Но тотчас все стало ясно: Старевич продемонстрировал нам бумагу, которая оказала такое магическое действие на господ полицейских.
Дело в том, что, как я уже говорила, Старевич работал постоянно на кинофабрике Ханжонкова. А эта фабрика находилась в привилегированном положении. В особенности после постановки фильма «Оборона Севастополя». Эта картина понравилась царю. Ханжонков был представлен ко двору. Николай II и императрица милостиво отнеслись к нему.
Царскому двору несомненно импонировало, что таким новым делом, как кинематограф, занялся дворянин, в прошлом офицер.
Позже я сама была участницей съемок, которые фирма Ханжонкова вела в Нескучном саду (в то время он был собственностью царской фамилии).
И вот у Старевича оказалась при себе бумага из канцелярии министра двора с разрешением для съемок. Бумага была с гербами, печатями, витиеватыми надписями и действительно производила внушительное впечатление.
Посмеиваясь, Старевич рассказывал, что не расстается с этой бумагой и называет ее «охранной грамотой». По его словам, она не раз выручала его из различных неприятных положений.
Настроение поднялось у всех, кроме разве Форестье, который сетовал, что ушло солнце. Он то и дело выбегал во двор и крутил головой, высматривая, не пройдут ли облака. ‹…›
Наконец было решено, что сегодня день уже потерян, солнца нет. Ну а раз так, то надо подготовиться к завтрашней съемке.
Старевич открыл портфель, достал какие-то чертежи и, уединившись с Мэтром, начал обсуждать различные технические варианты предстоящей съемки. Мэтр сидел, помалкивал, моргал глазами, и по всему было видно, что все старания Старевича втолковать свой замысел остаются тщетными. Поняв это, Старевич попросил Стешу разыскать и привести к нему хорошего плотника.
Оказалось, сделать это ей совсем нетрудно — плотником был ее собственный муж, и через несколько минут на пороге появился здоровенный курчавый детина и, назвавшись Степаном, снял шапку и остановился в дверях.
Старевич пригласил его к столу. И вот оба сидят за самоварчиком, балуются чайком. Сразу видно — дело на лад пошло. Степан слушает Старевича с интересом, иногда задает вопросы, диву дается — видно, отродясь никто еще ничего подобного сработать ему не предлагал.
— Значит, разыщем мы с вами избушечку, — слышу, как объясняет Старевич, — бедную избушечку. Богатую, с железной крышей нам не надо, по нашему сюжету не подойдет. Соломенная крыша тоже не годится. Начнешь ее ворошить — пыль столбом полетит. А в нашем деле прежде всего чистота требуется, и, стало быть, Степан, и железную и соломенную крышу мы отставляем категорически. Нужна нам кровля, из дранки собранная, здесь имеются такие. Такую крышу можно местами разобрать, осторожненько с гвоздей снять, она ведь вся друг к дружке на гвоздях скреплена, и на подрешетнике покоится, и на стропила опирается, и под стропилами тесовый потолок. Можно найти такую, Степан?
— Можно, конечно.
— А через час, может, через два, — продолжает Старевич, — придется нам опять эту крышу собирать и заново восстанавливать. Можно?
— Можно, барин. Отчего нельзя? Избу разыщу и крышу разберу, по чертежам продырявлю и опять соберу, как прикажете.
Потом перевел взгляд на Краевского и спросил с сомнением:
— А как же вы, папаша, по избяной стенке на крышу-то за
И все вдруг поняли, что плотник прав, что об этом забыли, не продумали. А репетировать эту сцену в ателье, конечно, было невозможно. Там были только фанерные и холщовые избы, которые тряслись от малейшего дуновения.
Теперь вспоминая, я не только не удивляюсь, а наоборот, вся эта неумелость, небрежность кажутся мне вполне естественными и даже закономерными. Потому что было все это в 1912 году! Всего на пятом году рождения кинематографа, когда у него еще не было опыта, школы, каких-либо основ. ‹…›
Но как же быть сейчас? Как вознести Краевского на крышу избы?
И вдруг, когда мы были в растерянности, послышался тихий уважительный смешок. Смеялся Степан деликатно, но все же смеялся и, конечно, над нами:
— Не горюйте. Все как следует обделаем. Папаша на крышу-то орлом взлетит!
— Каким же образом?
— Скобочки в стенку вколочу от низу до самого верха, хоть до конька. А на крыше-то дранку где надо посдерем, папаше «следы» сделаем, я мерку с сапога ихнего сниму, чтобы теснее в «след» входили и, избави боже, не сорвались.
— Э, да это отлично! — восторженно откликается Краевский. — Я футболист, боксер. У меня ноги и руки тренированные — орлом взлечу!
Ранние, синие сумерки глядят в окна. Утомленные за этот суматошный день, расходимся по своим комнатам спать.
Входит Стеша с сосновыми пахучими дровами. И через несколько минут я уже слышу треск и пощелкивание горящих поленьев, вижу в открытую дверцу яркое пламя. Горячая ароматная волна вырывается из дверцы, заполняет комнату, приятно греет лицо, руки.
А из соседней комнаты все доносится: дранка, подрешетник, конек, стропила, чердак... Это Старевич с плотником никак не угомонятся, договариваясь о завтрашней съемке. ‹…›
Подъехали к месту съемок. Наша избенка действительно бедная, пожалуй, даже нежилая. Кровля — из дранки, присыпанная снегом, серенькая, невзрачная. Входим в сени, здесь тоже все старо и убого.
Мне подают табурет, усаживают, но сбросить тулуп нельзя. «Всю ночь топили, старались, так и не натопили. Изба старая, в щели поддувает», — извиняясь, объясняет Степан.
Мэтр объявляет начало съемки. Но Краевский требует прорепетировать, как он будет взбираться на крышу.
Я отогрелась в своем тулупе и выхожу посмотреть, примащиваюсь на розвальнях напротив избы: отсюда хорошо все наблюдать.
Кругом, смешавшись с нашими статистами, стоят здешние жители, обсуждают происходящее.
В сторонке — серые шинели полицейских. Но они держатся скромно, ни во что не вмешиваясь.
Мэтр и Форестье, закинув головы, изучают небо: на нем ни облачка, солнце светит вовсю и скрываться не собирается. Поэтому Мэтр, сторонник тщательной подготовки («Не под моим ли влиянием?» — самолюбиво думается мне), предложил порепетировать еще.
Начинают с приезда отца из далекой Сибири в родную деревню. Вот Краевский подъезжает на санях к своему двору, видит возбужденную толпу, измазанные дегтем ворота, избитого сына в руках остервенелых кабатчиков. Бросается к нему на помощь. Эффектными приемами расшвыривает врагов. А через секунду по невидимым со стороны аппарата скобкам взбирается на крышу, затем по готовым, вылущенным в дранке «следам» поднимается выше, на самый конек, хватает вертикально поставленный большой продолговатый рогожный сверток и, размахнувшись, кидает его вниз. Там Ларин подхватывает на лету рогожу, откидывает правую полу полушубка, прижимает сверток к сердцу и, старательно запахнув полы, бежит.
А я вдруг вся холодею и уже от страха. Внезапно я поняла, что рогожный сверток, который ловит Ларин, — это буду я, своей собственной персоной.
Все остальные в приподнятом, радостном настроении: солнце сияет, работа ладится. Правда, не все в порядке со статистами. Но Мэтр кликнул Онэ, тот вырос мгновенно перед ним, как всегда на все готовый.
— А ну, милый друг, расшевелите их. Вы это хорошо умеете!
Онэ не надо было много объяснять. Он все уже сообразил: оживить толпу он умел лучше всех режиссеров. Репетиции были ему не нужны, он действовал экспромтом; может быть, именно в этом и заключался секрет его успеха. Внезапно появлялся он то перед одним то перед другим. Кого надо — моментально сердил, других — смешил. Где полюбезничает, приласкает, где задерет, нагрубит; бывало, и на ногу, будто невзначай, наступит, и толкнет, а то сам развеселится вдруг: и подпляшет и подпоет. Так всю толпу обойдет, никого не забудет. И что же? Фокус всегда удается! Толпа уже не стоит мертвой стеной, она живет, дышит, волнуется, смеется, негодует, каждый по-своему, всякий откликается, реагирует. А это и нужно!
Ко мне подходит Ларин:
— Ну, сейчас наши сцены. Репетировать нам незачем: все
«Москва?» — думаю я с тоской. — Доберусь ли я до нее живой и невредимой? Страх подступает тошнотворным комком к горлу. Все во мне протестует. И зачем я согласилась?! Сейчас в мороз я опять буду ездить по деревне в одном сарафанчике. А потом меня еще будут кидать с крыши. А что, если Ларин меня не поймает?! ‹…›
Вот Старевич позвал меня наверх. Поднявшись по шаткой, узенькой лестничке, я очутилась на чердаке. После темноты в избе неожиданно ослепительный свет солнца заставил меня зажмуриться; отступив, я увидела квадратную дыру в крыше и железную стремянку.
Старевич первым делом накинул на меня ватник и попросил подняться по стремянке на крышу обследовать тропку, выскобленную для моих шагов: «Пройдитесь несколько раз до трубы и обратно, потренируйтесь, чтобы не оступиться».
Заметив, что я побаиваюсь, он сказал:
— Если бы здесь была моя десятилетняя дочка, я бы с ней проделал все эти манипуляции. Доверьтесь мне, не бойтесь и думайте только о вашей роли. Остальное — мое дело.
Потом он помог мне пролезть на крышу.
По сделанным «следам» я несколько раз прогулялась по крыше. Потом Старевич зажег спиртовку, поставил на огонь кастрюлю, развел в ней черную краску. Затем он взял кисть и, остудив краску, стал, посмеиваясь, размалевывать талдыкинский сарафан:
— Авось фирма «Пате» справится с этой прорухой.
Дошло дело и до моей косы. Он расплел ее, взбил, разбросал волосы по спине и плечам, отступил и сказал, удовлетворенно улыбаясь:
— Живописно!
Потом Старевич еще раз проверил свою аппаратуру, которая должна была имитировать пожар, и скомандовал мне выбираться на крышу. Подобравшись к трубе, я вижу вздымающиеся клубы дыма, вспыхивающие то там, то здесь побеги жадного огня.
— Фукнет сейчас, не бойтесь, — слышу я голос Старевича, и вдруг черный клуб дыма вместе со снопом искр вылетает прямо мне в лицо. Отшатнувшись, я мечусь по крыше и припадаю в изнеможении к указанной мне трубе. Чувствую, как мерзнет голое плечо. Из трубы снова доносится:
— Не пугайтесь, душенька, сейчас опять фукну.
Огненный смерч с дымом облаком окутывает меня.
Это значит, пожар уже вырвался наружу. Я, простирая руки, кричу: «Спасите!»
И вот уже взобравшийся по скобочкам Краевский бросается ко мне.
— Пауза! — кричит в жестяной раструб Мэтр.
Мы замираем на несколько мгновений. Зрителю будет время налюбоваться, как я стою на самом коньке кровли с протянутыми к Краевскому руками, окруженная со всех сторон языками пламени. Стою в «холодном огне» Старевича. Я снова делаю шаг к Краевскому. Он как былинку подхватывает меня, твердо ступая, несет к краю крыши, наклоняется, протягивает меня вперед и замирает.
Слышу голос Старевича:
— Отлично! Конец!
Краевский осторожно опускает меня, и мы проползаем в дыру разобранной крыши.
Краевский выпивает стакан рома, дав мне немного отхлебнуть. Спускаемся вниз. Теперь Мэтр предлагает взобраться мне на
Потом сижу в избе на лавке, с наслаждением пью горячейший чай.
Старевич и Мэтр предлагают мне сани, чтобы ехать в нашу «гостиницу». Но странно устроена актерская душа! Казалось бы, я должна была радоваться: все кончено, я свободна, жива и невредима! Как же это? Я сыграла начало и конец — падение с крыши. А где же середина? Неужели не будет такого эффектного полета?
— Середину кошка съела, видали, там рыженькая бегала? — отвечая мне, смеется Старевич.
Но мне не до шуток. Мне уже ничего не страшно, хочется сейчас же взбежать туда на крышу и непременно броситься с нее.
Старевич успокаивает меня, говоря магическое слово — монтаж. Я уже знаю про кое-какие чудеса, которые получаются с помощью ножниц, и успокаиваюсь.
Гославская С. Записки киноактрисы. М.: Искусство, 1974.