Кира Муратова работает не на документальном экране. Ее фильм — создание чисто художественное, искусство, ориентированное на эстетическую многомерность и даже изощренность, хотя и не чуждое почти прямой публицистичности. Она лепит свой образ мира и времени средствами сложной метафорической символики, легко переходящей от натуральнейшей бытовщины к условности и даже гротеску, что в целом создает мир сюрреалистских форм и облика ‹…›. И все же — что это за мир, образ которого создает К. Муратова? Как видит она его суть и облик, какими образами его передает?
Это отупелая, сонная, спящая на ходу толпа, проваливающаяся в жерло эскалаторного туннеля метро, перепрыгивающая через упавших, ничего не видящая и не понимающая в своем астеническом беспамятстве... Это идиотская бессмыслица школьного педсовета, пялящегося на вас физиономиями каких-то допотопных монстров, изображающих из себя вроде бы вполне обычных мужчин и женщин, и это и в самом деле вполне обычные как будто бы девчонки, бессмысленно и зло издевающиеся над уличным дурачком. Это бесформенная глыба мяса с куриными мозгами, уверенная в своем праве воспитывать и взрослых и детей, и это смазливые мальчики и девочки, отлично знающие все, что требует от них школьная показуха и готовые перевоспитать любого взрослого своим веселым и безоглядным наплевательством на все их взрослые нормы и приличия своим сосредоточенным балдением на шумных вечеринках с роковой тряской и живыми картинами из обнаженных тел, воспроизводящих какую-нибудь классическую композицию Рембрандта или Веласкеса... Это все то же месиво рук, остервенелых лиц, потных денег, разверстых ртов, все тот же ор, ругань и мат в очередной нашей очереди, на этот раз — за рыбой, и еще один какой-нибудь несчастный интеллигент, способный еще, казалось бы, претендовать в этом абсурдном беспамятстве даже и на роль вменяемого героя, но не способный, в сущности, ни к чему, жалкий во всем — и в своих попытках что-то творить, и в своих отношениях с учениками, и в нелепой своей семейной жизни, и в еще более нелепых против нее бунтах, выражающихся в демонстративно неуемном и жадном пожирании семейных запасов дефицитной икры...
‹…› Перед нами мир, лишенный смысла и оправдания, мир, выпавший из измерений Божественного Космоса и не вписывающийся в эти измерения, — мир, утративший Бога, но не обретший, не имеющий в себе и никакой ему замены, хотя бы иллюзорно, — мир абсолютной, ледяной духовной пустоты. Вот самая суть того общего и главного впечатления, которое остается от фильмов С. Говорухина, К. Муратовой и П. Лунгина — независимо даже от того, понимают ли до конца, как понимают и как объясняют эту суть сами создатели этих фильмов. ‹…› разве в фильме Муратовой действительный смысл того сопоставления «серьезного современного кино», с демонстрации которого начинается «Астенический синдром», с реакцией на него той толпы, что сидит, смотрит на экран и устремляется потом из кинотеатра в живую жизнь, превращаясь в какой-то своей части в персонажей муратовской ленты, — разве смысл этого сопоставления в кажущемся и только внешнем контрасте, а не во внутреннем, хотя и парадоксальном сближении?
Ах, современный тупой зритель не способен, видите ли, по достоинству оценить превосходный психологический этюд, блистательно сыгранный талантливой актрисой — почти сорокаминутную истерику, вызванную потрясением от смерти любимого человека! И как ни призывает клубный организатор остаться, поговорить, наконец, о серьезном кино, публика валом валит из зала...
Но простите, — а чем эта истерика, хоть и блистательно сыгранная, так уж сильно могла и должна была поразить нашего бездуховного зрителя по существу? Может быть, высотой и обаянием какой-то подлинной человеческой духовности, неожиданно и трагически обнажающейся вдруг через эту истерику?.. Полноте. Перед нами человеческий мир такой же поразительной духовной пустоты, безопорности, жалкости, тем откровеннее обнажающейся, что истерика отбрасывает всякие тормоза самообмана. И тогда обнаруживается, что за душой, обреченной спасаться лишь в чисто земной прижатости к другой такой же душе, не обретается ничего, что помогло бы ей не рухнуть, не рассыпаться в прах, когда другую душу уносит смерть. Недаром в этой ситуации истерики, когда высвобождаются бессознательные механизмы привычных реакций, навыков, рефлексов, душевных движений и так далее, мы так и не видим у героини ни одного бессознательно-привычного движения доброты, жалости или уважительности к окружающим. Мало того, даже в отчаянном, безумном своем бунте против судьбы и всего мира — даже и в этом чисто отрицательном своем устремлении, которое так понятно в состоянии героини, душа ее обращает свое отчаяние отнюдь не к небу — у героини даже и потребности такой не возникает!.. И разве не показательно, что бунтующее воображение ее так и не осиливает подсказать ей
Виноградов И. Лик, лицо и личина народа // Искусство кино. 1991. № 5.