Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Кино: Зеркало
Поделиться
В предчувствии фильма...
Репортаж со съемочной площадки
На съемках фильма «Зеркало». Реж. Андрей Тарковский. 1975

 

У камеры — оператор Георгий Рерберг. Последние указания. Последние приготовления. Андрей Тарковский сейчас начнет съемку очередного эпизода фильма «Белый, белый день» — фильма воспоминаний и размышлений. Автор помнит: лицо матери — еще прекрасное, еще молодое (в роли матери — Маргарита Терехова), и тревожное и скорбное (в роли жены доктора Соловьева — Лариса Тарковская), и жалкое и растерянное (сцена в типографии. В кадре Николай Гринько, Алла Демидова, Маргарита Терехова).

Герой фильма помнит себя маленьким и счастливым, помнит первый в жизни пожар, он помнит себя вступающим в жизнь (в роли мальчика — Игнат Данильцев).

Кажется, это была среда или четверг — не помню. Был обычный съемочный день. Андрей Тарковский снимал павильон (в расписании обозначенный «квартира Соловьевой») нового фильма «Белый, белый день».

Все было очень похоже на десятки других съемок, на которых мне приходилось бывать. Как обычно, что-то забыли, не так и не там поставили, не вытерли зеркало (где тряпка?!), не поставили лестницу (сколько можно напоминать?!), погасла лампа (она должна мигать!!), пропала актриса (она стояла рядом), посторонние на площадке (нет посторонних)...

Но была в этой суете своя внутренняя дисциплина, прилаженность всех, казалось бы, разорванных компонентов. Реакции моментальны. Приказы не обсуждались, а выполнялись. Взыскания воспринимались с достоинством провинившихся. Здесь, я заметила, не обижались, а страдали (это было видно), когда режиссер указывал, и достаточно резко, на малейшие недочеты в работе, будь то забытая реквизитором лестница или непрошеная улыбка актрисы. Я не видела раздраженных, а видела работающих. Не видела усталых (хотя было от чего устать), а видела собранных, сосредоточенных ассистентов, которые не на подхвате у мастера, а на равных участвуют с ним в творческом процессе, где все важно. Все — и сколько бликов на стене, и какой цвет в проеме, и какая салфетка на лампе (в последнюю секунду ее все-таки снимают), и опять, уже в какой раз, упавшая на лоб прядь волос мальчика, и как «дожать», но «не пережать» свет, и удобно ли актрисе в этот момент сидеть на стуле, а может, лучше присесть...

Мигание лампы, влажность только что протертого пола, зеркало, которое надо повесить чуть ближе, а мальчика поставить чуть дальше... на шаг, нет — два... повернулся... нет, резко... чуть медленнее, остановился, посмотрел...

«...Проверим еще раз. Будем держать на мальчика, потом перейдем на Риту (Маргарита Терехова — исполнительница главной роли), после чего срежем полкадра... Гоша, тебя это не шокирует?»

Оператора Георгия Рерберга это не шокирует. Он знает, что Андрей Тарковский монтирует, снимая. К тому же они давно обо всем договорились — каждый кадр, каждый план придуман, продуман в малейших деталях, уже на площадке выверен, высвечен. И все-таки еще и еще раз снова промеряется, просматривается через глазок камеры. Тихо, чтобы не выносить на всеобщее обсуждение, режиссер что-то доказывает оператору, тот, тоже тихо, оспаривает. И снова меняется свет, и точка, и отметки наездов и отъездов. И только тогда... последняя генеральная репетиция. А потом уже: «Тишина в павильоне. Все готовы?! Мотор!» ‹…›

И как права была актриса, когда на мою просьбу что-то рассказать о фильме, о работе с Тарковским, о своей героине она ответила, «что сейчас все так трудно и так сложно, что она и слов-то таких не знает, чтобы обо всем этом сказать. Вот через месяц, когда закончим съемки, вот тогда...»

Я не настаивала. Это было бы все равно, что заставлять тяжелобольного (а Терехова больна своей ролью) рассказывать постороннему человеку о симптомах своей болезни. Вот когда выздоровеет, тогда и вспомнить не страшно.

Потом группа смотрела «рабочий материал» — без слов, без шумов, без музыки.

Наверное, в этих кадрах экран будет наполнен звуками и ветра, и дождя, и шелестом листьев, и пением птиц, и скрипом половиц, и возгласами детей, и смехом, и плачем, и словами (я помню их по сценарию)... Но сейчас экран молчал, и лишь чей-то осторожный стук в дверь и редкие реплики механиков нарушали непривычную немоту экрана.

Что-то такое происходило на онемевшем экране, о чем сейчас можно говорить лишь на ощупь, осторожно, когда заглатываешь морозный воздух после душной комнаты маленькими глотками.

В этот мир погружаешься, как в собственное воспоминание, как в разбуженное Тарковским собственное детство.

Он помнит. И потому так важны все эти мелочи, которые за годы жизни просеивает память. И керосиновая лампа, и сосуд с молоком, и страницы толстой загадочной книги, и скрипящая на ветру дверь, и ведро у колодца, и зарево первого в жизни пожара, и сладкая, потом уже никогда не повторившаяся надежность теплой подушки. Все это наполняет экран почти физическим прикосновением к тебе детства, когда чувствуешь через изображение запахи летних сумерек и сена в стогах, и свежевымытого пола, и прозрачного от чистоты ребенка на высокой белоснежной кровати.

И, глядя на экран, пытаешься вспомнить свое детство. И лицо матери — вот так, как сумел вспомнить его Андрей Тарковский. Счастливое, молодое, прекрасное, когда она смотрела на себя в зеркало и улыбалась предчувствию счастья. Тревожная, гордая и одновременно растерянная, когда любой ценой спасала детей от голода и не выдерживала унижения. Помнить, помнить — эти муки ожидания, эти проносящиеся мимо поезда, которые никого не привозили. Это счастье матери быть любимой и вечный страх, даже в самые высокие минуты любви, потерять ее. Эту неутоленную жажду жить. Это смирение и гордость. Эту готовность нести все тяготы жизни и вечный счет к миру, к детям за терпение свое и доброту. Это постоянное стремление к счастью и неумение наслаждаться им сегодня, сейчас.

Нет, мать не сама по себе.

Она пропустила сквозь сердце свое и кровь все, чем жил ее век. Пока это лишь кадры кинохроники Испании тридцатых годов. Все перемешано — зрелища, веселье, смерть, страх... Их будет много, этих отголосков большой жизни в жизни матери: первые полеты в стратосферу, довоенные парады на Красной площади, солдаты Отечественной войны, пламя печей Освенцима, «культурная революция» в Китае, Вьетнам, Лаос, Камбоджа... И, наверное, многое другое или немногое — это покажет готовый фильм. Важно то, что уже сейчас видно — мать, женщина России, вобрала в себя все это и стала одновременно и участником, и свидетелем, и побежденной, и победителем.

Вот что я почувствовала (не поняла, не разумом извлекла, а именно почувствовала), вглядываясь в немой экран, на котором точно из холодной дымки памяти проявлялись и пробивались следы прошлого, без которого нет и не может быть у человека настоящего...

«Пока еще нет картины, и никто, — говорил Андрей Тарковский, — не сможет сейчас сказать, какая она будет, и я — прежде всего». Все это лишь эмоция, лишь первая непосредственная реакция на черновой материал, на изображение, на пока еще только выстраивающийся, но уже осязаемый мир фильма.

Гербер А. В предчувствии фильма... // Советский экран. 1974. № 3.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera