У камеры — оператор Георгий Рерберг. Последние указания. Последние приготовления. Андрей Тарковский сейчас начнет съемку очередного эпизода фильма «Белый, белый день» — фильма воспоминаний и размышлений. Автор помнит: лицо матери — еще прекрасное, еще молодое (в роли матери — Маргарита Терехова), и тревожное и скорбное (в роли жены доктора Соловьева — Лариса Тарковская), и жалкое и растерянное (сцена в типографии. В кадре Николай Гринько, Алла Демидова, Маргарита Терехова).
Герой фильма помнит себя маленьким и счастливым, помнит первый в жизни пожар, он помнит себя вступающим в жизнь (в роли мальчика — Игнат Данильцев).
Кажется, это была среда или четверг — не помню. Был обычный съемочный день. Андрей Тарковский снимал павильон (в расписании обозначенный «квартира Соловьевой») нового фильма «Белый, белый день».
Все было очень похоже на десятки других съемок, на которых мне приходилось бывать. Как обычно, что-то забыли, не так и не там поставили, не вытерли зеркало (где тряпка?!), не поставили лестницу (сколько можно напоминать?!), погасла лампа (она должна мигать!!), пропала актриса (она стояла рядом), посторонние на площадке (нет посторонних)...
Но была в этой суете своя внутренняя дисциплина, прилаженность всех, казалось бы, разорванных компонентов. Реакции моментальны. Приказы не обсуждались, а выполнялись. Взыскания воспринимались с достоинством провинившихся. Здесь, я заметила, не обижались, а страдали (это было видно), когда режиссер указывал, и достаточно резко, на малейшие недочеты в работе, будь то забытая реквизитором лестница или непрошеная улыбка актрисы. Я не видела раздраженных, а видела работающих. Не видела усталых (хотя было от чего устать), а видела собранных, сосредоточенных ассистентов, которые не на подхвате у мастера, а на равных участвуют с ним в творческом процессе, где все важно. Все — и сколько бликов на стене, и какой цвет в проеме, и какая салфетка на лампе (в последнюю секунду ее все-таки снимают), и опять, уже в какой раз, упавшая на лоб прядь волос мальчика, и как «дожать», но «не пережать» свет, и удобно ли актрисе в этот момент сидеть на стуле, а может, лучше присесть...
Мигание лампы, влажность только что протертого пола, зеркало, которое надо повесить чуть ближе, а мальчика поставить чуть дальше... на шаг, нет — два... повернулся... нет, резко... чуть медленнее, остановился, посмотрел...
«...Проверим еще раз. Будем держать на мальчика, потом перейдем на Риту (Маргарита Терехова — исполнительница главной роли), после чего срежем полкадра... Гоша, тебя это не шокирует?»
Оператора Георгия Рерберга это не шокирует. Он знает, что Андрей Тарковский монтирует, снимая. К тому же они давно обо всем договорились — каждый кадр, каждый план придуман, продуман в малейших деталях, уже на площадке выверен, высвечен. И все-таки еще и еще раз снова промеряется, просматривается через глазок камеры. Тихо, чтобы не выносить на всеобщее обсуждение, режиссер что-то доказывает оператору, тот, тоже тихо, оспаривает. И снова меняется свет, и точка, и отметки наездов и отъездов. И только тогда... последняя генеральная репетиция. А потом уже: «Тишина в павильоне. Все готовы?! Мотор!» ‹…›
И как права была актриса, когда на мою просьбу что-то рассказать о фильме, о работе с Тарковским, о своей героине она ответила, «что сейчас все так трудно и так сложно, что она и слов-то таких не знает, чтобы обо всем этом сказать. Вот через месяц, когда закончим съемки, вот тогда...»
Я не настаивала. Это было бы все равно, что заставлять тяжелобольного (а Терехова больна своей ролью) рассказывать постороннему человеку о симптомах своей болезни. Вот когда выздоровеет, тогда и вспомнить не страшно.
Потом группа смотрела «рабочий материал» — без слов, без шумов, без музыки.
Наверное, в этих кадрах экран будет наполнен звуками и ветра, и дождя, и шелестом листьев, и пением птиц, и скрипом половиц, и возгласами детей, и смехом, и плачем, и словами (я помню их по сценарию)... Но сейчас экран молчал, и лишь чей-то осторожный стук в дверь и редкие реплики механиков нарушали непривычную немоту экрана.
Что-то такое происходило на онемевшем экране, о чем сейчас можно говорить лишь на ощупь, осторожно, когда заглатываешь морозный воздух после душной комнаты маленькими глотками.
В этот мир погружаешься, как в собственное воспоминание, как в разбуженное Тарковским собственное детство.
Он помнит. И потому так важны все эти мелочи, которые за годы жизни просеивает память. И керосиновая лампа, и сосуд с молоком, и страницы толстой загадочной книги, и скрипящая на ветру дверь, и ведро у колодца, и зарево первого в жизни пожара, и сладкая, потом уже никогда не повторившаяся надежность теплой подушки. Все это наполняет экран почти физическим прикосновением к тебе детства, когда чувствуешь через изображение запахи летних сумерек и сена в стогах, и свежевымытого пола, и прозрачного от чистоты ребенка на высокой белоснежной кровати.
И, глядя на экран, пытаешься вспомнить свое детство. И лицо матери — вот так, как сумел вспомнить его Андрей Тарковский. Счастливое, молодое, прекрасное, когда она смотрела на себя в зеркало и улыбалась предчувствию счастья. Тревожная, гордая и одновременно растерянная, когда любой ценой спасала детей от голода и не выдерживала унижения. Помнить, помнить — эти муки ожидания, эти проносящиеся мимо поезда, которые никого не привозили. Это счастье матери быть любимой и вечный страх, даже в самые высокие минуты любви, потерять ее. Эту неутоленную жажду жить. Это смирение и гордость. Эту готовность нести все тяготы жизни и вечный счет к миру, к детям за терпение свое и доброту. Это постоянное стремление к счастью и неумение наслаждаться им сегодня, сейчас.
Нет, мать не сама по себе.
Она пропустила сквозь сердце свое и кровь все, чем жил ее век. Пока это лишь кадры кинохроники Испании тридцатых годов. Все перемешано — зрелища, веселье, смерть, страх... Их будет много, этих отголосков большой жизни в жизни матери: первые полеты в стратосферу, довоенные парады на Красной площади, солдаты Отечественной войны, пламя печей Освенцима, «культурная революция» в Китае, Вьетнам, Лаос, Камбоджа... И, наверное, многое другое или немногое — это покажет готовый фильм. Важно то, что уже сейчас видно — мать, женщина России, вобрала в себя все это и стала одновременно и участником, и свидетелем, и побежденной, и победителем.
Вот что я почувствовала (не поняла, не разумом извлекла, а именно почувствовала), вглядываясь в немой экран, на котором точно из холодной дымки памяти проявлялись и пробивались следы прошлого, без которого нет и не может быть у человека настоящего...
«Пока еще нет картины, и никто, — говорил Андрей Тарковский, — не сможет сейчас сказать, какая она будет, и я — прежде всего». Все это лишь эмоция, лишь первая непосредственная реакция на черновой материал, на изображение, на пока еще только выстраивающийся, но уже осязаемый мир фильма.
Гербер А. В предчувствии фильма... // Советский экран. 1974. № 3.