Эрмлер очень хотел сделать этот фильм. Может быть, предчувствовал, что он будет последней его большой работой в кино. В художественный совет «Ленфильма» он писал: «Я считал бы свой жизненный путь, тяжелый путь в искусстве завершенным, если бы мне удалось осуществить эту постановку».
В этом письме необычная интонация — усталой просьбы. Многое в замысле Эрмлера вызывало сомнения не только у руководства кино, но и у некоторых его коллег: и непривычная форма — документально-художественное произведение, и его главный герой — В. Шульгин, ярый в прошлом враг Советской власти, и нарочитая бесфабульность — намеренное и открытое желание авторов сделать сюжетом движение мысли, все действие заключить в слово, в диалог. Наконец, те, кто хотя бы немного знали В. Шульгина, сомневались в том, что он вообще подходит для фильма-диспута историко-революционного жанра, поскольку этот зубр белого движения совсем не тот человек, которого можно заставить что-то делать и говорить против его желания.
Это понимал Эрмлер. Защищая сценарий на художественном совете студии, он говорил: «Шульгин не выйдет и не скажет: „Я виноват перед Советской Властью“. Нет, он и не думает так говорить. Наша сверхзадача — сделать фильм, который покажет, что Шульгин осужден самой историей и что он это сегодня понимает, только не хочет с этим мириться и согласиться». И тут же привел пример весьма характерного для Шульгина отношения к Советской власти. Прочитав в сценарии, что он пробыл в лагере примерно треть срока, так как был помилован, Шульгин потребовал убрать слово «помилован». Помиловать, мол, можно того, кто об этом просит, он же ни о чем власть не просил... Позже Эрмлер запишет: «...И сегодня мы с Шульгиным находимся по разные стороны баррикад. Я — член Коммунистической партии с 1919 года, Шульгин, по-моему, и сегодня верен „белой идее“. И все же мы работали вместе — враги в политике и в наилучших отношениях после работы».
Заводилой фильма «Перед судом истории» был В. Вайншток. Он, кажется, первым из советских журналистов «открыл» Шульгина, когда тот после лагеря тихо и скромно жил во Владимире. Не только познакомился — стал без преувеличения другом этого сложного человека, советчиком в его литературных делах, а в чем-то и опекуном (сказалось умение Владимира Петровича располагать к себе людей).
Вайншток познакомил Эрмлера с Шульгиным, когда тот лежал в одной из московских клиник. Вайншток и предложил идею картины, в которой главным действующим лицом стал бы Шульгин. ‹…›
Вайнштоку особенно не пришлось уговаривать Эрмлера — тот, познакомившись с Шульгиным, сразу зажегся идеей сделать фильм. Сначала Вайншток и Эрмлер не собирались ограничиться рассказом одного Шульгина, думали привлечь показания и ряда других эмигрантов, вернувшихся на родину.
Сохранились первые варианты сценария, в частности, тот, который Вайншток назвал «Дни» и представил на обсуждение художественного совета «Ленфильма» в конце 1963 года. В нем помимо Шульгина выступают с рассказами еще шесть человек с необычными судьбами. Это А. В. Говоров, генерал-лейтенант, начальник штаба донского казачьего корпуса Добровольческой армии, друг Деникина, глава «Союза первопроходников». Это
Сценарий обсуждался заинтересованно доброжелательно. Общее мнение точно сформулировал В. Конецкий: перед нами жанр, который нам бесконечно дорог и важен. Эрмлер идет первым по этой тропинке. Каждый метр этой пленки будет потом представлять большую ценность».
Общие сомнения, однако, вызвала фигура Историка. Д. Гранин предупредил, что сделать придуманного Историка выразителем правильных взглядов — «опасная вещь». Он начнет излагать что-то вроде «Краткого курса истории ВКП(б)». В. Конецкий добавил: «Что бы Историк ни говорил, рядом с Шульгиным он будет пустое место». Редактор X. Элкен высказал мысль, что «спор был бы хорош, если бы сам Эрмлер спорил с ним...».
В общем сценарий был одобрен. Казалось бы, можно начинать съемки, учитывая замечания в ходе работы. Но — редкий случай в кино! — авторы заколебались, они острее, чем писатели и опытные кинематографисты, входившие в художественный совет, почувствовали, что пока у них получилось что-то «не то». И всему виной был — Шульгин. Сидя во Владимире, он внимательно следил за всем, что делалось на студии. Вайншток часто наезжал к нему, рассказывал обо всем, но Шульгин требовал, чтобы ему присылали сценарные варианты и стенограммы обсуждений, потому что он не всегда в живой речи улавливает суть исправлений, замечаний, возражений и т. д. Все присылаемое читал и на все реагировал письмами, которые мало-помалу разрушали весь первоначальный замысел авторов.
Прежде всего Шульгин отверг финал, показывавший его как гостя XXII съезда КПСС в Кремлевском дворце. Там он кается, обещает бороться за мир и произносит панегирик в честь Н. Хрущева. Все вроде бы верно — Шульгин многое пересмотрел, изменил свои взгляды и борьбу за мир считал бесспорной заслугой коммунистов, и личность Н. Хрущева производила на него сильное впечатление, но то, как это было подано, вызвало у него протест. «Концовка — безвкусная, компрометирующая начало», — сообщил он авторам. Они начали искать. И нашли — встречу Шульгина с Ф. Н. Петровым, членом партии с 1896 года, участником революций 1905 и 1917 годов...
Письма дают возможность видеть ход работы над сценарием и заодно понять крутой характер Шульгина. Он ничего не отвергал, не обосновав свою позицию. Он исписывал пачки бумаги, чтобы объяснить Вайнштоку и Эрмлеру: «...Некоторые мои воспоминания и сопоставления убийственны для современной власти... Но главное — я ее поддерживаю...» И далее: «...Поймите, я слишком много ненавидел, я устал ненавидеть. Я не верю в конструктивность ненависти... Эх, забраться бы на Ивана Великого и ударить в набат: „Опомнитесь, люди! Подумайте, сколько бы вы совершили, если бы ненависть и война не препятствовали бы вашему творчеству!“».
Он просил Вайнштока и Эрмлера не «упрощать» его путь на Родину. Ссылается при этом на свои книги, просит вдуматься в обстоятельства. В частности, повторяет то, что писал в «Письмах к русским эмигрантам»: после амнистии «за неимением родных в Советском Союзе, которые могли бы нас с женой взять на иждивение (она приехала ко мне из Венгрии), мы были направлены в инвалидный дом. Более трех лет почти всеми забытый, проживая в Гороховецком, а затем во Владимирском доме инвалидов, я внимательно присматривался к событиям и людям». Только после этого счел себя вправе обратиться с призывом к эмигрантам: «То, что делают коммунисты в настоящее время, то есть во второй половине XX века, не только полезно, но и совершенно необходимо для 220-миллионного народа, который они за собой ведут. Мало того, оно спасительно для всего человечества, они отстаивают мир во всем мире». И рассказывает о том, чего никто не знал, — об отвергнутой им возможности после лагеря уехать на Запад. Он сидел вместе с немцем, весьма богатым человеком, который предлагал ему после освобождения уехать в ФРГ, где Шульгин с супругой смогли бы безбедно жить у него на правах родственников.
Из этого, однако, не следует, что Шульгин сам стал коммунистом, в чем его обвинили непримиримые эмигранты и что проскальзывало в сценарии. Этот момент он постоянно акцентирует в своих письмах.
Но главное, чего он требует, это — правды! В августе 1963 года, прочитав один из вариантов сценария, он пишет авторам: «...Я пришел к выводу, что мы совершенно расходимся в том, что такое правда о некоторых событиях. Уважая вашу правду, я все же не могу принести в жертву мою собственную. Мы не можем понять друг друга...». Шульгин вскоре сообщает, что «полагает невозможным» сниматься в данном фильме, договор со студией расторгает, а полученный аванс возвращает.
Пришлось Вайнштоку, бросив все дела мчаться во Владимир и налаживать отношения со взбунтовавшимся стариком. Вообще, надо подчеркнуть этот фильм удалось завершить только благодаря веским дипломатическим качествам Владимира Петровича. Эрмлер и Шульгин были антиподами — по судьбе, мировоззрению.
‹…›
Шульгин не намерен был играть в поддавки, и то, что Вайнштоку и Эрмлеру виделось простым и ясным, он воспринимал, как это ни странно звучит, с позиций более историчных. В одном письме Вайнштока Эрмлеру есть признание: «Старик меня заездил...» Эрмлер, получая письма Шульгина, хватался за лекарства.
Шульгин тоже уставал. Как-то Эрмлер заметил: «Дедуля, а вы бы меня повесили, попадись я вам в 19-м году». Шульгин сыронизировал: «Нет, я бы вас стал снимать в фильме...».
Споры возникали по самым неожиданным — для Вайнштока и Эрмлера — поводам. Так, авторы непременно хотели дать фразу Шульгина из одной его старой книги: «Белое движение было начато почти что святыми, а окончили его почти что разбойники». Шульгин просит в письме не забывать и того, что «красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости...» Но это не вся правда. Почти что разбойниками были матросы, «краса и гордость революции», которые сожгли офицеров в пылающих топках своих кораблей, палили из орудий по Зимнему дворцу. Авторы фильма напоминают о генералах-вешателях — Шкуро и Дроздовском, Улагае, Кутепове, Семилетове, Мамонтове, Фицхелаурове — их не счесть. Шульгин рассказывает о яростной и безжалостной расправе с теми, кто не успел или не захотел бежать из взятого красными Крыма осенью 1920 года, о неописуемых действиях венгерских добровольцев Бела Куна...
Тупик. Выход подсказал Шульгин. Он написал Вайнштоку: «Да, лилась кровь кругом в этой братоубийственной резне. Ее проливали и белые, и красные, потому что кровь родит кровь». Эта фраза войдет в фильм и даст возможность Историку перейти к анализу причин краха белой эмиграции. С главным доводом анализа — отсутствие программы, потому что идея реставрации монархии была отвергнута народом в ходе Гражданской войны, — Шульгин полностью согласился. От себя добавил: «Вторая причина в том, что мы не смогли найти общепризнанного вождя».
‹…›
Еще труднее вырабатывались общие оценки русской эмиграции накануне и в годы второй мировой войны, и обойти этот вопрос не представлялось возможным. Первоначальный текст Шульгин зачеркнул: «Вот вы показали на экране сборище гитлеровских приспешников в Праге. И я самым решительным образом возражаю против того, чтобы оно было названо собранием русской эмиграции». Последовал вопрос:
— По-вашему, русские эмигранты не примыкали к Гитлеру?
— В семье, как говорится, не без урода. Среди русских, живших в Германии, во Франции, Югославии, нашлись изуверы, составившие так называемую «Русскую освободительную армию», которых немцы, впрочем, не рисковали посылать на русский фронт и применяли для усмирения сербов и французов. Но это был ничтожный процент той двухмиллионной эмиграции, которая возникла в первые годы революции до, во время и непосредственно после нашей Гражданской войны... По поводу русских в Чехословакии я бы хотел еще добавить, что там ядро русской колонии было, так сказать академическим. Оно состояло из трехсот профессоров, из которых некоторые пользовались международной известностью (как Струве, Новгородцев, Кизеветтер, Трошин) и тысяч трех студентов. Заработков для иностранных интеллигентов в Чехии находилось не так уж много, и главная русская организация в Праге «Общество русских, окончивших высшее учебное заведение за границей» (ОРОВУЗ) приискивало своим членам работу в странах Западной Европы и обеих Америк. Ко времени Мюнхена и чехословацкой трагедии 1938 года русская колония в Праге стала таять. Оставаться в славянской стране, выданной с головой немцам, значило отплатить черной неблагодарностью за оказанное братское гостеприимство. Кроме того, русские семьи пугала перспектива призыва их молодых в германские войска. Так что к началу второй мировой войны большинство русских эмигрантов перекочевало из Чехословакии во Францию.
Ответ давал возможность продолжить поиски общей точки зрения. О Власове и его армии Вайншток знал больше Шульгина, потому что как журналист в свое время специально занимался этим вопросом. Он мог давить на Шульгина фактами. А главное, он имел возможность показать Шульгину гитлеровскую хронику — о состоявшемся 14 ноября 1944 года заседании «учредительного собрания» «Комитета освобождения народов России», на котором присутствовал генерал-изменник и на котором профессор Руднев выдвинул Власова на пост председателя этого комитета. На заседании была оглашена приветственная телеграмма Гиммлера. ‹…›
У Шульгина было безусловное чутье на правду. В этом отношении он был до смешного строптив. Эрмлер рассказывал: «Малейшая неточность вызывала негодование. Его нельзя было просить поступиться и мелочью. Приведу пример: первый кадр картины — приземление самолета, из которого выходит прибывший в Ленинград Шульгин. Историк... встречает его у трапа. После первых слов приветствия Историк спрашивает: «Как долетели?» Шульгин отказывается отвечать на этот вопрос: «Не могу. Не летал, не знаю. Если обязателен мой ответ, извольте хотя бы „покатать“ над городом».
Взвешивалось каждое слово. Работа над текстом не прекращалась до конца съемок. Шульгин заваливал Вайнштока и Эрмлера материалом, подчас таким, с которым они просто не знали, что и делать. ‹…› Шульгин своими письмами давал материал для нового фильма. Но этот материал вызывал активный протест у бывшего чекиста Эрмлера.
Фильм «Перед судом истории» недолго продержался на экранах, копий было сделано на удивление мало, но картина вызвала поток благожелательных откликов в прессе. Однако большинство рецензий выглядели крайне поверхностными: почти все отмечали новизну жанра художественной публицистики, но что касается содержания, то многие сводили его к отнюдь не главному в фильме — к признанию будто бы Шульгиным заблуждений молодости. Острота спора, определяемая именно тем, что политически Шульгин далеко не во всем «разоружился», была понята и оценена лишь отдельными критиками. Суть — не покаяние, а столкновение взглядов умного и много знающего идеолога «белой идеи» с реалиями истории — была вскрыта немногими.
Фильм интереснее оценивала зарубежная пресса, резонно увидевшая в нем новую форму «партийной пропаганды». Именно так писал о нем московский корреспондент «Таймс» (7.12.1965), отмечая действенность такой формы пропаганды: об этом свидетельствуют люди, «спрашивающие лишний билетик у кинотеатра, где идет этот совсем не развлекательный фильм».
Эмигрантская пресса писала о фильме «Перед судом истории» на удивление сдержанно. Отчасти это, видимо, объясняется тем, что фильм был показан едва ли не во всех крупных русских колониях — в Париже, Нью-Йорке, Монреале и других городах. Его многие видели и не могли не оценить искренность Шульгина и тактичность его оппонентов.
Соболев Р., Соболев Е. Зубр белого движения // Киносценарии. 1990. № 4.