Само название фильма «Агония» уже раскрывало пафос картины — агония касалась не только страшной власти Распутина, но и драматического безволия Николая Романова. Я часто вспоминаю этот фильм и лицо Ромашина — Николая II.

Они были очень похожи — такое же спокойное благородство, такая же тайная мука души, такое же ощущение своей значительности, такая же не истеричная истеричность, такая же царственная мягкость жестких решений, такая же детская растерянность взрослого. Ромашин еще не играл святого, но уже и не играл виновника всех будущих российских бед.

Он еще не стирал с белоснежного царского мундира кровавых пятен 9 января, но уже и не был царем-убийцей, сознательно не слышавшим свой народ. Речь шла как бы о духовном междуцарствии, о пограничье в душе, между страшной распутинщиной и величественным предвидением неслыханных мук, между непрощением ближайших советников и всепрощением целого обезумевшего советского человечества. И как ни покажется это странным, в «Николае II» Ромашина узнавались и его «достигаевский» Дядюшка, и его булгаковский приват-доцент Голубков с их трагическими снами. Николай II был тем же дряхлеющим дядюшкой, все еще думающим, что вот-вот проснется счастливым и бодрым, тем же Голубковым, все еще надеющимся проснуться в прежней своей, понятной России.

Вишневская И. Интеллигент до мозга костей // Театральная жизнь. 2001. № 2.