Петренко явно воздействовал на Климова, помогая тому найти психологическое и пластическое разрешение «Агонии». Фильм не постарел за годы мертвого лежания на так называемой «полке», он вошел сегодня живым звеном в наше раздумье о самих себе — это заслуга и Петренко. Там, собственно, два ключевых характера, два решающих образа и, соответственно, две блистательные актерские работы: Николай II — Ромашин и Распутин — Петренко. Не будем наивны: автор фильма — режиссер; в основе всего лежит, конечно, режиссерская концепция, и к двум центральным ролям фильм не сводится. Но то, что эти роли «засверкали», что оказались в режиссерском контексте так необходимы, — это знаменательно.
В чем суть и сила климовского фильма?
В ощущении общей болезни, разбившей российское общество и государство к 1917 году. Мы ту ситуацию привыкли мыслить двуцветно: вот виноватые, а вот правые, а если кто колеблется, так тоже не прав. Черно-белый нож, все рассекающий, логика борьбы, вполне по тем временам понятная. Но Климов отвечает на вопросы нашего времени. Он хочет понять не ту или иную сольную партию, а общий ход трагедии, поражающей все души, в нее обрушенные. Кое-где Климов сбивается на прямые ходы: хаос ценностей — хаос предметов. Кадр забит вещами и вещицами; одна зрительница сказала: не фильм, а старый комод, уставленный статуэтками и коробочками — боишься толкнуть, все дребезжит. Но — воздуха нет! Но — деться некуда! И — прочного ничего: все впрямь дребезжит, шатается, качается, падает. Два центральных характера — выражение общей смертельной болезни. Ромашин в роли последнего царя: бессмысленный шарм, жалкая корректность, манеры тихого интеллигента, попавшего в жернова. Это — одна сторона драмы. Другая — Распутин. Безумная, съезжающая с орбит сила — конденсат безумия, поднимающегося снизу, с самого дна, нет, из бездонной хляби, из магмы... Здесь вулканическое своеволие, таящееся за угрюмой медлительностью Петренко, оказывается поистине находкой: он играет в Распутине — помимо точных портретных черт еще и этот медвежий, проломный, необозримый, непредсказуемый бунт, играет «дурь народную», идущую наперекосяк жалкому самодурству самодержцев, играет безумие не владеющей собой мощи. И этот земной, неуправляемый вариант «низового» безумия — такой же знак общего «светопреставления», как и жалкое здравомыслие высшей власти, пытающейся что-то строить на трясущемся основании.
Как сложилась бы судьба Петренко, какое воздействие имел бы он на зрителя, появись фильм Климова тогда, когда он и был сделан, теперь это уже почти досужий вопрос: фильм пропылился на полке чуть не полтора десятилетия, и «дебют» Петренко состоялся задним числом.
Аннинский Л. Притихший вулкан / Мой любимый актер // М.: Искусство, 1988.