В Москве имя Десятникова-академиста всплывает нечасто. Куда чаще доходят сведения, что пишет для кино, для танго-программ Гидона Кремера и даже за самого Астора Пиаццолу (имеется в виду десятниковская реконструкция оперы Пиаццолы «Мария де Буэнос-Айрес»). Правда, была одна премьера в Гштааде, турне по Америке и недавний успех десятниковской симфонии «Зима священная» в Йене. Но у нас об этом мало что знают.
В начале 90-х в обеих столицах без конца говорили о «музыкальном двойнике» Владимира Сорокина — постмодернисте Лене Десятникове. Считалось, что он неподражаемо рефлективен. Что он виртуоз противоположностей. Ценилось его умение одновременно иронизировать и плакать, провоцировать сильные чувства и сразу же их гробить. С улыбкой приветствовался стилистический нигилизм. С радостью узнавалось все, что бессистемно громоздилось в ушах,— смесь уроков ритмики, советских радиопередач и европейской классики.
Соавторы нынешней программы, в первую очередь пианист Алексей Гориболь, построили ее как диалог того самого Десятникова — десятилетней давности с Десятниковым нынешним.
От прошлого — пара вокальных опусов: «Две русские песни на стихи Рильке» и цикл «Любовь и жизнь поэта» на стихи Хармса и Олейникова. Эта музыка, как ей и положено, польстила интеллектуальному слушателю и застигла врасплох простодушных. Десятников в ней — романтический неофит всего, что десять лет назад знал каждый интеллигент: поэзию Рильке и обэриутов, минимализм Филиппа Гласса, арпеджио Шопена, колокольность Мусоргского. Певица Виктория Евтодьева насытила цикл резкой интонацией, Алексей Гориболь — фактурными контрастами. Они, возможно, чуть отклонились от истины десятилетней давности, зато превосходно подготовили почву для двух премьер.
Новый фортепианный квартет «По канве Астора» очень неожиданно резюмировал последнюю десятниковскую пятилетку — пятилетку аранжировок, стилизаций и реконструкций Астора Пиаццолы. Музыка оказалась далека от густого аргентинского колорита. В строгой конкретике медленного звука, насыщенности штриха и живом дыхании формы проступила северная петербургская прохлада, растворившая брутальную энергию танго. Получился никакой не Астор, а призрак знаменитого постмодерниста, бережно вводимый Десятниковым в пантеон классиков (такая вот благодарность за годы прикладных работ).
Впрочем, казалось, что музыка к фильму «Москва» всей этой возвышенности неизбежно отомстит. Сценарий Владимира Сорокина заведомо нацеливал Десятникова на усовершенствование его собирательной квалификации и явно инспирировал смачный всхлип на мотивы советской песни, американского джаза и кабацкого танго. Легко угадывалась требуемая помесь соц-арта с шиком, пролетарского фольклора — с евроремонтом.
Сладкая и ядреная, с «Заветным камнем» Мокроусова, с архаичной «Баркаролой», с песней Блантера «Враги сожгли родную хату», с джазом и еще черт знает с чем, музыка и впрямь лилась, словно водка на Первомае. Но хату жгли с немедленной модуляцией в светлое музыкальное шестидесятничество — точь-в-точь из «Я шагаю по Москве», а «Колхозную песню» пели под роскошное оперное кудахтанье двух профессионалок на мелодию Равеля. Не было и намека на грубую музыкальную однодневку.
Музыкальную коммуналку Десятников переселил в академические пропорции, обязав ее общаться, а не конфликтовать, уважать соседа по нотной строчке, а не фамильярничать. Кинозаказ «Москвы» обернулся для Десятников совершенно новым этапом в творчестве, и еще выражением симпатии к городу, в котором он мудро не услышал ничего «нового русского».
Черемных Е. Десятников полюбил Москву // Коммерсант. 1999. 24 декабря.