‹…› Для фильма режиссера Э. Климова, писателя А. Адамовича, оператора А. Родионова характерна образная насыщенность. Язык фильма — звучный, яркий, метафоричный, тяготеющий к обобщениям и символам, зовущий к размышлениям. Фольклорная основа, очень ощутимая местами, особенно в первой половине фильма, соседствует здесь с открытой публицистикой. Боль и гнев направляются будоражущей мыслью художника, призывая зрителя к активному соучастию. Вспоминаются слова автора «Карьеры Артуро Уи» Бертольта Брехта: «А вы учитесь не смотреть, но видеть, учитесь не болтать, а ненавидеть».
Фильм призывает к человечности, утверждает гуманизм.
Аб. Евг. А вы учитесь не смотреть, но видеть // Ленинградская правда. 1986. 9 февраля.
Не помню другого фильма из всех, какие прежде видел, где с экрана обрушивался бы такой шквал правды, беспощадности, боли, как здесь. Даже обращаясь к событиям самым отчаянным, бесчеловечным, катастрофическим, кино находит возможность, дойдя до какого-то предела, остановиться, отвести глаза от самого страшного, ну, наконец, показать отраженно, перевести в спасительную форму устного рассказа кого-либо из персонажей. Разве у каждого из нас недостаточно в жизни собственных бед, напастей и огорчений, чтобы еще идти в кино ради зрелища крови, трупов, мук, зверств, надругательства над всем человеческим... ‹…›
Встречи с произведениями, подобными «Иди и смотри» — их немного, они редки — заставляют по-особому задуматься о профессия кинорежиссера, о ее смысле и этике. Писателю проще: ему достаточно пережить то, о чем он хочет рассказать, в собственной душе, и потом, наедине с собой, записать пережитое на листе бумаги. Труд этот совсем непрост, но во всяком случае в одном отношении он легче: ни над кем, разве что над самим собой, автор насилия здесь не совершает. Режиссеру одного лишь воображения мало. Чтобы снять фильм, он должен воссоздать все рассказываемое в реальности, а сделать этого нельзя, не заставив великое множество других людей пройти через тоот же ад, одних — гореть в огне, других — надеть фашистские мундиры и жечь, расстреливать детей, самоутверждаться в скотстве и мерзости.
«Иди и смотри» нельзя судить по критериям художественным, хотя фильм выдержит любую, самую придирчивую проверку. Крепко ли сколочен сюжет, хорошо ли сыграл артист, выразительна ли мизансцена, удачен ли выбранный оператором ракурс — все эти вопросы как-то сами собой отходят на второй план. Властвует лишь один критерий — этический, критерий совести.
Точно так же ни по каким актерским канонам нельзя оценивать работу юного Алеши Кравченко. Хотелось по привычке написать: «сыгравшего роль Фдеры», но слово «игра» здесь чужое. Это не сыграно — прожито.
Сколько всего выпадает герою! Страх смерти при этом далеко не самое худшее, хотя Флере придется и тонуть в непролазном болоте, и спасаться от фашистских десантников, и падать ничком среди чистого поля под прорезающими ночную мглу очередями, и оказаться в переполненном людьми бараке, который через минуту охватит огонь.
Кажется, уже десятки раз Флера мог бы погибнуть. Но он остается жить, а это страшнее. Потому что жить — значит видеть. Видеть горы трупов — тех, кого день назад он еще знал людьми. Видеть толпы людей, которых сейчас на твоих глазах (чудо, что не вместе с тобой) превратят в трупы. Видеть озверение палачей и среди них — своих соотечественников, предпочитавших не умереть, а жить (как жить?!). Видеть девушку, которую так недавно знал молодой, живой, красивой, а сейчас опоганенную, истерзанную, превращенную в сплошную кровоточащую рану.
Флере дано пройти по всем кругам ада, все видеть, постареть на десятки лет, умереть душой и воскреснуть уже иным.
Флере дает режиссер ответить на главный нравственный вопрос картины. Для этого он обращается к редкому в кинематографической речи сослагательному наклонению — «если бы». Если бы время повернулось вспять и Флера встретил бы Гитлера еще задолго до всего, творящегося сейчас, убил бы он его? Звучит выстрел-ответ: убил бы. Ну, а тогда, когда штурмовики еще только прокладывали ему путь к власти? Ответ тот же: убил. Тогда, когда он еще только готовил себя к роли будущего повелителя мира? Да, да, да. Ну, а тогда, когда мамаша Гитлера держала на руках нелепого карапуза — будущего «асвабадзицеля» белорусов и прочих народов?.. Молчание. Флера опускает винтовку. Стрелять в ребенка он не может...
В финале Флера, поседевший мальчик с недетским уже лицом, догоняет отряд, чтобы занять место в общем строю. В поступи уходящих в глубь леса людей читается жестокая решимость борьбы. Но ведет их не жажда мести. Есть иное слово — возмездие, за которым — высшая справедливость и неотвратимость.
Липков А. Живем и помним // Комсомольская правда. 1985. 12 июля.
Такое увидеть на экране более чем не просто. Речь не о выдержке, речь о том, что Климов употребил все свое мастерство, чтобы «включить» зрителя в то время, в тот страшный 1943 год. И хоть я понимаю, что передо мной художественное, а не документальное произведение, я перестаю следовать руслом фабулы и чувствую, что меня захлестывает, поглощает трагедия подлинной жизни.
Но, наверное, я забежал вперед: наверное, я анализирую свои ощущения, уже пережив чудовищную бездну финала, в то время как первая часть фильма, хотя в ней и чувствовались трагические ноты, была преисполнена если не оптимизма, то уж во всяком случае задора, мальчишеского задора: паренек по имени Флёра собирается партизанский отряд. Он откапывает из земли винтовку. Он выслушивает горькие упреки матери, однако стоит на своем, бесшабашно подмигивая двум малышкам-сестренкам.
Всему нашлось место в этом фильме, как всему находится место в жизни: и любви, и смерти. Но на судьбу Флеры выпало слишком мало любви и слишком много смертей. Будучи отрезанным от партизанского отряда, он возвращается с Глашей (возлюбленной партизанского командира) в родную деревню и узнает о гибели матери и сестер...
Я не стану говорить здесь обо всем комплексе художественных средств, которыми пользуется Климов для воссоздания на экране трагедии жизни. Скажу лишь о звуковой партитуре. Она значима и насыщенна, казалось бы, до предела. Когда, например. Флёра и Глаша пытаются преодолеть болотную трясину, ощущение их муки передается нам не только потому, что актеры выразительны и пластичны, но и потому, что мы слышим то же, что слышит контуженный Флёра и неотступно изнуряющий свист в оглушенном мозгу, и крики девушки, словно поглощенные ватной преградой, и рев фашистского самолета... Более того, в эту страшную симфонию шумов вплетаются истеричные модуляции речи бесноватого фюрера и нежнейшие, но такие противоестественные здесь гармонии штраусовских «Сказок Венского леса».
Берман Б. Мальчик Флера стреляет в Гитлера // Московские новости. 1985. 21 июля.