Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Идем и смотрим
Облик фашизма в фильме Климова

— «Иди и смотри»! — говорят каждому из нас.

Вам надоел указующий перст, и вы отвечаете: что хотим, то и смотрим.

Я тоже не люблю указующий перст, но иду и смотрю.

Я знаю, про что там. И даже догадываюсь, как это там. И договариваюсь сам с собой: надо идти и надо смотреть. Иди, говорю, и смотри, если сможешь! В конце концов, если такой чувствительный, отведи глаза... Но, опять подумав, про что там, я говорю себе тверже: иди, смотри и не отворачивайся. Они, твои братья и сестры, были там, они прошли через это, они горели в том огне, — так пройди через это хотя бы мысленно, вместе с ними!

Тебе повезло: только мысленно. Так пройди и поблагодари, что обнесла судьба этой щедрой чашей. Но помни о тех, кто испил ее сполна. ‹…›

Может быть, главное переживание — увидеть, представить себя там, в разрываемом отчаянием и ужасом амбаре, там, в сорок третьем, на белорусской земле, среди людей, которые есть, но которых, оказывается, отныне «не должно быть». И еще — представить рядом с собой своих детей и всех самых близких, увидеть, как мелькнут и пропадут их родные лица, как померкнет белый свет, почувствовать, как рушится разум, и вдруг заново, отчетливо понять, от чего мы все, ныне живущие, были тогда спасены. ‹…›

«Иди и смотри». Реж. Элем Климов. 1985

Через весь фильм мы идем за белорусским мальчиком по имени Флёра и многое видим его глазами. Мы вместе с ним вздрагиваем от настигающего шума немецких моторов, а звон в его ушах после контузии не отпускает и наш слух. Мы вместе с ним чаще всего молчим, словно перехвачено горло или слова не те и больше ничего не вмещают, ничего не могут. ‹…›

Не досадуйте на режиссера и оператора: они искали внешнее выражение, внешнее соответствие внутренним мукам мальчикам, они придвигали к нам белорусские виды сорок третьего года вплотную, до упора, чтобы не на что было перевести глаза, не на чем было их успокоить, нечем утешить! А каким могло быть лицо у мальчика, когда его обдавало жаром того полыхающего амбара? Или когда его фотографировали, приставив пистолет к виску? Каким? Кто знает? Каким видели это лицо они, увешанные оружием, бравые, геройствующие молодим, мы догадываемся. Жены в фатерлянде, разглядывая фотокарточка, вздрагивали: до чего же тупы и угрюмы эти партизаны-недочеловеки! А каким было, каким останется то лицо для нас? Может быть, именно так стоило увидеть, явить его: искаженным? Или страдание, отчаяние, ненависть одухотворяют? Одно ясно: создатели фильма хотели, чтобы это лицо, эти лица и виды нарушили покой плохой, комфортабельной памяти и тем более незнания. Нарушили бы, растревожили, поставили бы под сомнение. ‹…›

Благовоспитанные господа мюллеры да борманы из знаменитого телесериала — это еще не облик фашизма. Сколько таланта ушло на то, чтобы показать, какие они — тонкие штучки, сколь умны и проницательны, а какие организаторы! — и невольно отдалить их от исполнителей, оголтелых, злобных, грязных насильников и убийц. Можно подумать, что низкое, преступное, подоночное существовало в этих господах, не прорываясь наружу. Нет сомнения, прорывалось, а в своем-то кругу и таиться было нечего — с какой стати! — и те самые исполнители с засученными рукавами жили в них, хотя бы уже потому, что ими были спроектированы, вызваны к жизни, выдрессированы, освобождены от лишних чувств и посланы на дело...

Фашизм в его истинном обличье, в его откровенности н натуральности, в его развращенной и развращающей, заражающей все вокруг сути, в его деловом истреблении — здесь, в фильме о мальчике Флёре, о страдании и борьбе его народа. Тяжесть пережитого Флёрой едва сносима; тяжело и нам, в зале. Даже расстрел захваченных карателей лишь чуть-чуть освобождает наши души. Загубленный люд не воскреснет. История учит, что злодеяния удаются порою лучше, чем возмездие. Неотвратимое, справедливое, даже самое суровое, оно не в силах стать равновеликим: того, кто повинен в гибели сотен и тысяч людей, наверное, следовало бы — но невозможно! — лишать жизни сотни и тысячи раз... И вот мучимый неполнотой расплаты, какой-то неутоленной, страдающей мыслью, Флера, словно отыскивая первопричину зла, расстреливает портрет Гитлера, посылая в него пулю за пулей. Да и партизанское чучело «освободителя», осыпаемое проклятиями и плевками, воспринимается Флёрой как обозначение, как мерзкий образ все того же исходного зла. Не о роли личности в истории напоминают нам эти кадры, а об ответственности личности, о ее неизбежной подсудности народу или народам, о народной надежде на такой суд.

Выстрелы Флёры разрывают пространство и время фильма. Мы вдруг покидаем эту дымящуюся, окровавленную, но живую землю, и нас захлестывает бравурный грохот и рев фашистской кинохроники. Но что это? Бомбы влетают назад в бомбовые отсеки, а вся эта черно-коричневая банда марширует, пятясь и молодея. Не вчера начался Гитлер, не вчера, не в одночасье, и Флёра все бьет и бьет в молодеющее ненавистное лицо: в завсегдатая мюнхенских пивных, в солдата первой мировой, в юнца... Все начинается с детей, и в этом случае — тоже. И тогда Флёра растерянно опускает винтовку.

Что же это значит? Зло неуследимо, и никто не знает, где и в ком пробьются его ростки? Оно неискоренимо и фатально?

Для авторов фильма вот что важно: Флёра не выстрелит в младенца на руках матери. Даже зная, что случится потом, он этого не сделает. И если это слабость, то слабость, позволяющая человеку остаться человеком и в конечном счете — победить.

Только это, должно быть, и важно. Только это. Не младенцы приносят в мир добро или зло: и то и другое уже поджидает их. И кто-то поможет им выбирать... Живой, яростный дух фильма — дух сопротивления, возмездия, превозмогания боли — отрицает историческую фатальность, покорность обстоятельствам, анонимность и безнаказанность злодейства.

Всех разглядим — «проводников идеи»: холеных и брезгливых, расторопных и деловитых, разгулявшихся, распоясавшихся... И особенно тех, кто «на подхвате», усердствует, старается, свое право жить-уцелеть отрабатывает. И того маленького, в черном мундире, в каске по уши, шустрого ловкача, из наших, на все готового: добить кого, бензинчиком первым плеснуть. ‹…›

Надо ли вымерять, что безоговорочно правдиво, естественно, художественно сильно в этом фильме, а что нарочито, взвинченно? Есть и то и другое, но первого безмерно больше, и оно подчиняет себе все остальное. Как подчинит себе многих из нас.

И лес сомкнется за партизанской колонной, и отзвучит «Реквием» Моцарта, и снова февраль восемьдесят шестого года, а тревога и печаль так и остаются с нами.

Так, наверное, и надо: идти вперед, но оглядываться и помнить.

Дедков И. Обновленное зрение. М.: Искусство, 1988.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera