Почему все-таки временами хочется убрать глаза от экрана? Из-за малодушия, нежелания травмировать себя? Из-за непривычки к столь пугающе-откровенному показу жестокости и страдания? В решающей мере по этим причинам. Но иногда и по иной. Душу выворачивающие, страшные сцены фильма подчас слишком густо сгруппированы друг с другом, например, эпизоды на партизанском острове и ряд непосредственно за ними следующих. К ним не то что привыкаешь, но их эмоциональное воздействие начинает ослабевать. Климов замечательно владеет мастерством монтажных перепадов, контрастов. Чего стоит сцена утреннего умывания Глаши и Флёры прозрачной водой, которую они стряхивают с намокших ветвей. Щемящий образ тянувшейся к счастью юности, остающейся верной себе, несмотря ни на что. Однако Климов, пожалуй, слишком скуп на подобные сцены. В эпизоде первой встречи-разговора Флёры и Глаши, когда они еще не вступили в круг хатынского ада, их лицам придается подчас акцентированная некрасивость. Ясно, что тем самым режиссер стремится подчеркнуть изначальную тотальную анормальность войны, кладущую печать безумия на юные существа, к ней прикасающиеся. Но не нарушается ли иногда мера в изображении этой анормальности? Лично для меня данный вопрос пока остается открытым. Ответ на него нужно, видимо, искать вместе со зрителем. Необходимо, чтобы фильм прошел испытание временем, уложился бы в общественном сознании. ‹…›
Громов Е. Набат Хатыни // Советский экран. 1985. № 18.