Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Реквием
Алла Гербер. Заметки о фильме

Перед тем как писать эти заметки (никак на рецензию), я не разговаривала с Элемом Климовым, не читала интервью с ним других критиков. И потому не знаю, как он решился снимать... фильм, картину — нет, все не то. Напрашивается другое слово — реквием. И не потому, что в финале звучит Реквием Моцарта, который сам по себе поминание на все времена. Реквием Моцарта в фильме Климова «Иди и смотри» по «Хатынской повести» Алеся Адамовича как бы извергается из пропитанной кровью земли, исходит из застывшей глади неба. Реквием Моцарта — органичное завершение картины, ее исход. Чтобы прийти к такому финалу, эта скорбная, душу переворачивающая музыка должна была зазвучать в нас, задолго до того, как она возникла на экране. Так оно и произошло.

«Иди и смотри». Реж. Элем Климов. 1985

Почему я написала «решился»? Совсем не потому, что такому режиссеру, как Элем Климов, который берется за самые экстремальные ситуации в жизни общества и человека («Агония», «Прощание»), — не под силу перевести трагическую историю Хатыни (всего гитлеровцами было сожжено 628 белорусских деревень) на язык кино. ‹…›

Память должна быть животворной. Память для того, чтобы человек не разрушился, а сохранился. Фильм Климова жестко, яростно, открыто заставляет вспомнить то, на что оказался способным человек. Раскольников убил старуху-процентщицу.

Сам решил — сам убил. Одну старушку, чье пребывание на этой земле казалось ему бессмысленным и вредным. Фашизм, по тому же принципу, уничтожал народы, возложив на плечи немцев вину, от которой одни мучаются, которую другие сбрасывают с совести, как назойливую муху. И тот, кто придет смотреть Климова, сначала содрогнется от тех ужасов, которые не утаил от него художник, потом .. вот что потом? Ненависть, ожесточенность, презрение? Нет, для этого не стоило бы показывать долго и подробно, мучительно долго, изматывающе подробно, как загоняли людей словно скот в амбары и сжигали их там вместе с детьми. Жгли людей веселым огнем под веселую кабацкую музыку и хохотали от счастья вот так — празднично, вольно — уничтожать. Пляска смерти — так Климов снял самые впечатляющие кадры фильма — геноцид. Но ведь это — где-то в середине фильма. А что до этого? А до этого мальчик Флера попадает на войну — маленький мальчик, подросток, с большим ружьем. И отправляется в партизанский отряд, как в пионерский лагерь. И там поначалу тоже весело — и песни поют партизаны, и фотографируются коллективом, как отдыхающие одного санатория. И лес такой сказочный, как бывает он во время школьных походов — добрый, большой друг. Они останутся вдвоем — мальчик Флера и девушка Глаша. Их оставили, чтобы сберечь им жизнь. Но очень скоро война заявила о себе, тихо так напомнила, что она рядом. Эта повисшая в голубом небе птица — не птица вовсе, а самолет, с которого вот-вот орешками посыпятся бомбы.

Пишут, у войны — не женское лицо, не детское... В фильме Климова у войны долго вообще нет лица. Она возникает и исчезает — невидимой. То появляется за деревьями леса спиной к ним, к нам. Кружит по лесу, где-то прячется, откуда-то беспрерывно посылает свои пули-приветы. Мол, не забывайте, что я — здесь, рядом. И чем дальше будут продвигаться эти дети по войне, тем отчетливее будет проступать ее лицо. Только что стоял человек — нет человека. Только что жили люди в деревне — нет людей. Только что сочилось молоко из коровы, и вот уже черной горой лежит она, недвижимая, не способная больше ничем одарить человека. Точно война долго играет с ними, с нами в свои страшные игры. Климов показывает сначала лица не палачей, а жертв, и они тоже разные. Они значительные и мученически прекрасные в своей беде. Они жалкие, уродливые (не лица — морды) в своем предательстве. И это тоже должен запомнить сегодняшний мальчик, который пришел (или его привели) смотреть фильм Климова. ‹…›

Война возникает из рассветного тумана в машинах и мотоциклах, как бы высылая вперед технику, свое обличье, свои доспехи, и только потом откроет, наконец, свое лицо. Оно — молодое и радостное. Оно лыбится, куражится, гогочет. Оно беснуется от вседозволенности и всевозможности. Оно наслаждается своей властью, своей силой, упивается чужим бессильем. Оно торжествует победу скотства над моралью... Оно — дьявол во плоти, сатана, но боже мой, как похоже оно на человеческое лицо... ‹…›

Климов вместе с оператором А. Родионовым не просто воспроизвел — восстановил то время, поднял его над бытом, фактом, натурой, превратив в притчу, эпос. Реквием. Климов пользуется, кажется, всеми выразительными средствами для того, чтобы ввергнуть наш разум, наше сердце в свое поминание, в свою молитву. Все на экране предельно обнажено — лист, ветка, куст. В этой картине все крупней, чем бывает в жизни, все громадней, насыщенней, значительней — и лес, и поле, и небо. Так почему эта громадность мира отступила перед мелкими муравьями, перед ордами выродков, которые покрыли ее черной смертью?

Гербер А. Мы смотрели, и мы увидели // Учительская газета. 1985. 13 июля.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera