50-е заканчиваются фильмом, который считается образцом «светлой» оттепели. «“Баллада о солдате”, — писал Л. Аннинский, — врачевала те душевные раны, которые были жестоко вскрыты “Журавлями”. Если “Журавли” были — вопрос, то “Баллада” — ответ. Первый ответ, самый первый ответ. Всеобщий ответ. Светлый». По Аннинскому Чухрай создал балладу «о цельном человеке», но для этого ему пришлось вынести реальную войну за скобки. «Это та война, которая видится сквозь дымку воспоминаний, где отсеяно все мелко ранящее, и осталось только крупное, и самая смерть — уже не гибель, непосредственная, мучительная, а некая дымка, сквозь которую жизнь возникает почти как неземная гармония, как подобие сна». И далее: «Условность “Баллады о солдате” была ценой ее гармонии».
В этой блестящей характеристике есть существенная неточность: в фильме Чухрая и Ежова не война «вынесена за скобки», a только фронт. Напротив, композиционный сдвиг, благодаря которому мы еще до появления героя узнаем о его гибели в бою, делает неотвратимым присутствие войны в каждом, даже самом мирном кадре. Если это и «сон», то особый, потому что пробуждение от него означим смерть.
Гармонии нет уже потому, что шесть дней отпуска, которыми награждают Алешу Скворцова за подбитые танки — это вся оставшаяся ему жизнь, это короткая отсрочка исполнения приговора, уже вынесенного ему войной. Вспомним, ведь нечто подобное было и в «Сорок первом». Но с другой стороны, Аннинский несомненно прав, называя второй фильм Чухрая «балладой о цельном человеке». У Алеши нет и следа той романтической раздвоенности, которой страдали другие оттепельные киногерои. Вопрос в том, означает ли это возвращение к традиции или окончательный уход от нее?
Герой, с немыслимой щедростью раздаривающий свои последние часы случайным попутчикам и первым встречным, вроде бы должен занять законное место в ряду подвижников коллективистской веры. Но подвиг добра, как и подвиг военный, который совершает Алеша Скворцов, вряд ли можно уложить в привычные рамки.
Молодой солдат убегает от танка. И когда кажется, что он вот-вот будет раздавлен, ему попадается противотанковое ружье, оставшееся от уничтоженного расчета. Выстрел — и преследователь остановлен. Выстрел — и загорелся еще один танк... Герой не стремится к подвигу и действует отнюдь не по сознательному выбору, продиктованному верой. Когда он удирает от танка, петляя как заяц, и когда поднимается навстречу бронированному чудовищу, им движет одно желание — выжить. И во всем остальном он руководствуется не убеждениями, а чувственными порывами. Вызванный к генералу, он отказывается от медали и просит взамен отпуск. В этот момент оператор ловит подчеркнуто детское выражение его лица. С ребяческой невинностью он игнорирует отвлеченный символ, предпочитая живую жизнь. Шесть дней свободы получает изначальная, неподчиненная каким-либо внешним правилам, естественная человеческая сущность.
Этот новый Адам сам, уже один своим присутствием, вносит в искалеченную войной жизнь представление о естественной норме. Именно в этом суть его отношений с инвалидом. Бескорыстное алешино участие судьбе попутчика служит молчаливым опровержением неверия в высоту человеческих чувств, которое больше чем физическое увечье терзает инвалида. Нечто похожее происходит и с Шуркой.
«Знаете, какие люди бывают!», — жалуется она Алеше. Ее попытка выпрыгнуть на ходу из поезда в момент их неожиданной встречи в товарном вагоне, говорит о том, что она включает и Алешу в число этих людей. Дальнейшее действие строится как доказательство от противного. Герой спасает эту, уже хлебнувшую лиха девчонку от смертельного испуга перед жизнью, застывшего в ее глазах. Спасает не какими-то особыми подвигами, а просто тем, что он другой. И это ее открытие переносится и на остальной мир. Другим оказывается и начальник эшелона.
После появления Алеши мир становится не столько лучше, сколько понятней и определенней. Герой разрушает представление о массовидном зле и добре. Они не существуют вне замкнутых в своей единичности человеческих душ. Нет общего, теплого «большого дома», от которого всего за пять лет до «Баллады о солдате» начинало свой путь новое советское кино, а есть страна людей.
Несколько особняком в деяниях героя фильма стоит история с мылом. Он и здесь попытается исправить подлости войны, но в то же время обнаружит бездонную, непреодолимую глубину вскрытых ею контрастов. Два куска мыла — посылка, которую Алеша везете фронта от незнакомого пехотинца Павлова его жене. С самого начала сталкиваются грубая простота самого предмета и трудно выразимая нежность одухотворенного в нем смысла. Старшина не хочет отдавать эти два куска, потому что их на самом деле как бы нет, они не могут существовать иначе, чем разделенные по осьмушке на всю команду. Само их появление целыми в алешином вещмешке — маленькое и бесценное чудо. По рассказам фронтовиков, муки от окопных вшей сравнимы с муками от ран. Но эта конкретика из нашего далека не прочитывается, да она и не очень важна. Куда существеннее то, что ради одного из них и его любви бойцы отказываются не только от последнего и самого нужного, но и от фронтовой справедливости. Святое солдатское «всем поровну» нарушено. Это можно сделать лишь во имя того, что они ставят еще выше.
«Что это?» — удивленно спросит у Алеши жена пехотинца, увидев подарок мужа на своем не по-военному сытом столе. В этот момент мыло становится тем, что оно есть само по себе — грязно-серой, неприятно пахнущей массой... Есть ни с чем ни сравнимый ужас, когда тебя не узнают даже дорогие и близкие. О нем немало сказано в мировой литературе и кино. Герой следующего фильма Чухрая «Чистое небо» летчик Астахов, вернувшись из плена, будет с ужасом и яростью ломиться в заколоченную дверь, где прежде его всегда ждала любовь. Астахова узнает жена, но не сразу узнает прежде так благоволившая к нему Родина.
В «Балладе» трагедия неузнавания важнее суда над неверными подругами. Она в равной степени затронет и самого Алешу, как часть того окопного мира, который его прислал. Герой не может стерпеть такого поражения и унижения и будет тратить бесценные крохи своего отпускного времени на яростные поиски отца пехотинца и не успокоится до той минуты, пока сидящая рядом со стариком Павловым девочка не воскликнет, удивленно и радостно: «Мыло!».
Характерно, что именно дети начнут и завершат эту коллизию. Обжигающий образ-предчувствие есть уже в тех мыльных пузырьках, которые неожиданно полетят на Алешу, едва он войдет в подъезд дома, где живет Павлова. Здесь мы уже близко к кино 60-х, где «причастные к тайнам» маленькие люди тесно обступят утративших былую самоуверенность взрослых героев.
Ежов и Чухрай наделяют своего героя детской непосредственностью и ни в одной ситуации у него нет готовых ответов. Он злится на инвалида, когда тот невольно задерживает его на станции, но потом все же остается с ним. Ему стоит определенного груда овладеть собой, когда он впервые оказывается в вагоне наедине с Шуркой. Он не является носителем каких-либо идей. У него есть лишь дар высшей отзывчивости и свободы. Он — дитя, он весь прекрасная возможность и... невозможность, потому что кончается последний срок, кончается жизнь. Он не успел, опоздал и с Шуркой, и с матерью. Да и было ли это вообще? Все это — не сон и не выдумка, а недостижимая окопная мечта: отличиться в бою и чтобы дали отпуск, когда не дают никому, повидать мать, задать перцу тыловым крысам, влюбиться... Разве не этим был пропитан окопный воздух?
Прав не Алеша, обещающий «вот, когда я вернусь», а шкура-кладовщик, кричащий ему вслед — «а ты вернись»... Легкость, прозрачность, непрерывное световое дыхание — таков этот самый «светлый» и, возможно, один из самых грустных оттепельных фильмов. Ведь он о том, что лучшие не вернулись...
Трояновский В. Человек оттепели (50-е годы) // Кинематограф оттепели. Книга первая. М.: Материк, 1996.