В 63-м году, кажется, мы подружились с Элемом Климовым. Он готовился к съемкам дипломной работы и собирался ставить сценарий Зака и Кузнецова про массовика-затейника в парке культуры. Там была такая «феллиниевская» ситуация. А Климов тогда говорил о Феллини: «Мой учитель, мой учитель!» Мы тоже посмотрели несколько его работ и поняли, что это — да! Позднее Климов заявил: «Он разочаровал меня, учитель». И на эту тему мы больше не разговаривали. Склонность к «сюру» в бытовом аспекте была ему тогда свойственна и превратилась в последней картине в некий трагический бурлеск.
А первое огорчение было на защите Климова, во ВГИКе... Мы все побежали слушать защиту. Он ни слова не сказал об авторах сценария. Это уже было начало новой эпохи, дошедшей до сегодняшнего дня, когда сочиняют все, кому не лень.
А работу с Климовым над фильмом «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» я вспоминаю с удовольствием. Он пришел к нам. Я помню мизансцену. Читал всегда я и играл всех персонажей. Климову очень нравилось это представление.
В нашу следующую встречу он вдруг говорит: «Ребята, знаете, как будет выглядеть похоронная процессия?» Хоронили бабушку. Он взял карандаш и нарисовал. Вопросительным знаком идет процессия, а точка — гроб. Вот это фантазия! Жалко, придумано не нами. Так обычно начиналось с большинством режиссеров. Ордынскому пришла в голову сцена в сарае, освещенном лучом, а Швейцеру — кулак с наколкой сердца. Это было еще до реализации сценария, до того, как они начинали собственно режиссерскую работу. Так было и с Роланом Быковым. И с Климовым мы работали в прекрасном настроении.
Возникло решение, что Евстигнеев сыграет не только начальника лагеря, но и деда, «чемпиона Советского Союза по старости». Пусть наклеят ему бороду и все. И в результате перекидка с похорон в кошмар пионерского лагеря получилась хорошо. Стало ясно, что картина будет сниматься и снимется.
Но, когда мы были уже в экспедиции, на Черном море, вдруг приходит телеграмма. Она у меня есть: «Прекратить все работы над фильмом “Добро пожаловать...” Завершить экспедицию и возвращаться в Москву». А так как оставалось доснять сравнительно мало метров, я поехал в Москву один, а вся группа осталась там. Мне сказали: «Переделывай все. Пиши, что им надо и сдавай».
Помню, что я начал писать совершеннейшую чушь, что-то выдумывал, мне даже самому начинало нравиться. Это была старательная дымовая завеса.
И вдруг съемочная группа приезжает. Сняли все! Долго монтировали, картина приобрела готовый вид. То, что сделал Евстигнеев — это выдающееся достижение нашего искусства. И ребята там хороши. А крапива чего стоит? И «эпидемия»! Все это написано, все было в сценарии.
Ну, а потом началось: «Таких начальников лагеря не бывает, где вы их видели? Это лицемерие: он не любит детей, а начальник лагеря должен любить детей. Во-вторых, в лагере нет дисциплины — человек сидит под трибуной, и никто этого не замечает. А потом, что это такое — «ножки»? В сценарии был такой персонаж: «ножки», которые за всеми следили. И когда «ножки» попадают в грязь, в сценарии было написано: «И было непонятно, мальчик это или девочка». Это была «тайна».
Лунгин С. «Счастливая эпоха сценарного сочинительства» / Кинематограф оттепели. Книга первая // М.: Материк. 1996.