Любовь Аркус
«Чапаев» родился из любви к отечественному кино. Другого в моем детстве, строго говоря, не было. Были, конечно, французские комедии, итальянские мелодрамы и американские фильмы про ужасы капиталистического мира. Редкие шедевры не могли утолить жгучий голод по прекрасному. Феллини, Висконти и Бергмана мы изучали по статьям великих советских киноведов.
Зато Марк Бернес, Михаил Жаров, Алексей Баталов и Татьяна Самойлова были всегда рядом — в телевизоре, после программы «Время». Фильмы Василия Шукшина, Ильи Авербаха и Глеба Панфилова шли в кинотеатрах, а «Зеркало» или «20 дней без войны» можно было поймать в окраинном Доме культуры, один сеанс в неделю.
Если отставить лирику, «Чапаев» вырос из семитомной энциклопедии «Новейшая история отечественного кино», созданной журналом «Сеанс» на рубеже девяностых и нулевых. В основу этого издания был положен структурный принцип «кино и контекст». Он же сохранен и в новой инкарнации — проекте «Чапаев». 20 лет назад такая структура казалась новаторством, сегодня — это насущная необходимость, так как культурные и исторические контексты ушедшей эпохи сегодня с трудом считываются зрителем.
«Чапаев» — не только о кино, но о Советском Союзе, дореволюционной и современной России. Это образовательный, энциклопедический, научно-исследовательский проект. До сих пор в истории нашего кино огромное количество белых пятен и неизученных тем. Эйзенштейн, Вертов, Довженко, Ромм, Барнет и Тарковский исследованы и описаны в многочисленных статьях и монографиях, киноавангард 1920-х и «оттепель» изучены со всех сторон, но огромная часть материка под названием Отечественное кино пока terra incognita. Поэтому для нас так важен спецпроект «Свидетели, участники и потомки», для которого мы записываем живых участников кинопроцесса, а также детей и внуков советских кинематографистов. По той же причине для нас так важна помощь главных партнеров: Госфильмофонда России, РГАКФД (Красногорский архив), РГАЛИ, ВГИК (Кабинет отечественного кино), Музея кино, музея «Мосфильма» и музея «Ленфильма».
Охватить весь этот материк сложно даже специалистам. Мы пытаемся идти разными тропами, привлекать к процессу людей из разных областей, найти баланс между доступностью и основательностью. Среди авторов «Чапаева» не только опытные и профессиональные киноведы, но и молодые люди, со своей оптикой и со своим восприятием. Но все новое покоится на достижениях прошлого. Поэтому так важно для нас было собрать в энциклопедической части проекта статьи и материалы, написанные лучшими авторами прошлых поколений: Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой, Неи Зоркой, Юрия Ханютина, Наума Клеймана и многих других. Познакомить читателя с уникальными документами и материалами из личных архивов.
Искренняя признательность Министерству культуры и Фонду кино за возможность запустить проект. Особая благодарность друзьям, поддержавшим «Чапаева»: Константину Эрнсту, Сергею Сельянову, Александру Голутве, Сергею Серезлееву, Виктории Шамликашвили, Федору Бондарчуку, Николаю Бородачеву, Татьяне Горяевой, Наталье Калантаровой, Ларисе Солоницыной, Владимиру Малышеву, Карену Шахназарову, Эдуарду Пичугину, Алевтине Чинаровой, Елене Лапиной, Ольге Любимовой, Анне Михалковой, Ольге Поликарповой и фонду «Ступени».
Спасибо Игорю Гуровичу за идею логотипа, Артему Васильеву и Мите Борисову за дружескую поддержку, Евгению Марголиту, Олегу Ковалову, Анатолию Загулину, Наталье Чертовой, Петру Багрову, Георгию Бородину за неоценимые консультации и экспертизу.
Станислав Зельвенский: И к людям, которые ходят на митинг в защиту Ходорковского, вы все-таки относитесь иронично?
Анна Михалкова: Нет, ну как можно о жизни человека, который находится в тюрьме, говорить иронично. Но я иронично отношусь к той страстности и порывистости, которая свойственна интеллигенции и с которой она начинает иногда защищать свои идеи, идеалы... Нет, это прекрасно! И я очень люблю этих людей, действительно, и могу только позавидовать их горячности. Но, как часто бывает — и в любви, и в работе, — чем больше ты отдаешь чему-то энергии, тем сильнее потом испытываешь разочарование. Я и сама бываю, например, горячей спорщицей и потом смотрю на себя с улыбкой.
С. З.: Но вот в «Кококо» зачастую не добрая улыбка, а довольно злая. И вообще иногда проглядывает тьма, в эротических моментах особенно.
А. М.: Да, проглядывает. Но фильм, еще раз, не о том, что вот есть народ, он плохой, он не понимает и не чувствует, а интеллигенция, пусть смешная, — более наивная, открытая и так далее. Это рассказ о том, что у нас в стране рядом живут два народа, которые вроде бы говорят на одном языке, но давно уже друг друга не понимают. Хотя есть изначальное очарование человека, который смотрит со стороны, — когда ты очаровываешься тем, чего у тебя нет.
С. З.: Но эти отношения изначально обречены.
А. М.: На мой взгляд, да. И можно вспомнить и советское время, когда интеллигенция заискивала перед народом, и дореволюционные хождения в народ — это все одно и то же. И вот Дуня в первый раз говорит о том, что это смешение невозможно, обоюдной любви не будет никогда. Один из образов, который мы держали в голове, — это ребенок из детдома, которого ты берешь с благими намерениями, а потом понимаешь, что ты не можешь ни привыкнуть к нему, ни переделать его. И ты вроде хочешь его вернуть, но совесть не позволяет, потому что ты вроде уже и ответственный.
С. З.: А на самом деле?
А. М.: Интеллигенции всегда так кажется. И я тоже так очень долго считала. Пока не поняла, что это никому не надо, вообще. И никто тебя не просил заниматься этими людьми, а их — любить тебя. Как только я это поняла, мне стало проще, и я перестала рефлексировать и чувствовать себя виноватой за то, что я живу лучше или знаю больше. Всегда казалось, что надо отдавать — и тебе это вернут сторицей. Ничего подобного. Никто тебе никогда не может обещать, что тебя будут любить в ответ. Мне казалось, что можно преодолеть какое-то неприятие тебя, это связано с огромным количеством моих подростковых убеждений и комплексов, что я из такой семьи и так далее. А потом я поняла, что по большому счету все плевать хотели на тебя. Если тебя не полюбили, то и бог с ним. Бывают ситуации вроде «ой, а вы оказались таким хорошим человеком!». То есть я должна была оказаться говном полнейшим.
С. З.: Возвращаясь к митингам — и сами вы, я так понимаю, на них не ходите?
А. М.: Я не человек протестного действия. Я могу это обсудить, сказать, что мне не нравится, но на митинги не хожу. Не потому, что я боюсь подставить кого-то или «что подумают». Просто не моя форма протеста.
С. З.: А товарищи ваши?
А. М.: Да, конечно, ходят, огромное количество, и потом высказываются в фейсбуке и горячо это обсуждают. Я, еще раз, тоже могу обсудить — но не так чтобы написать пост или там срочным образом использовать интернет как рупор, чтобы привлечь внимание... Никого не упрекаю. Но, к сожалению, у человека, облеченного некой узнаваемостью и известностью, сразу возникает ощущение, что он вправе кому-то что-то говорить. Я считаю, что известные люди не должны использовать это пространство, чтобы навязывать свои идеи. Часто очень глупые, неинтересные, а то и вообще разрушительные. Надо очень аккуратно с этим.
С. З.: Ну их спрашивают.
А. М.: Наверное. Но вот я, например, отказываюсь практически всегда ходить на какие-то ток-шоу и отвечать на вопросы из серии «что вы думаете о революции». Я могу сказать, но это мнение рядового человека, оно ничем не отличается от мнения других. Я не понимаю, почему о «революции роз» нужно спрашивать уважаемых мной Цискаридзе и Тину Канделаки, а не аналитиков и политологов. Потому что, кроме своего мировоззрения и известности, предложить они особенно ничего не могут.
С. З.: То есть все-таки вы чувствуете ответственность.
А. М.: Я чувствую ответственность за то внимание, на которое я могу претендовать.
С. З.: А вы ведь, наверное, тоже однажды начнете снимать?
А. М.: Нет. Каждому свое. Я в этом ничего не понимаю, и этого таланта у меня нет.
Михалкова А. Нам не хватает самоиронии чтобы посмотреть на себя со стороны [интервью Станислава Зельвенского] // Афиша. Воздух. 2012. 13 июня.