Уехал за границу и умер. Именно тогда, когда опять в ледяном царстве повеяло новой «оттепелью», и отъезд уже не означал полную гражданскую смерть на Родине. На пороге времен, которые вознесли бы его на недосягаемые вершины, когда бывшие недруги сочли бы за великую милость малейший знак его внимания. Еще немного — и самые фантастические проекты первого режиссера страны могли осуществиться на «зеленый свет». Еще чуть-чуть — и место пожизненного классика было бы обеспечено, и табель о режиссерских рангах выглядела бы совсем по-другому.
Однако книга земной судьбы Андрея Тарковского завершилась иначе — звуком лопнувшей струны, ощущением оборванной миссии, точно последние главы книги были выдраны безжалостной рукой, оставив у читателя чувство злого изумления, досады и раздражения: да нет же! должно быть еще что-то! зачем испортили такую хорошую книгу!
Хороша была книга жизни Тарковского. Этот неисправимый отличник родом из русской культуры, наследник по прямой, сдавал все экзамены своей судьбы на круглые, бесспорные «пятерки». Он сразу, с Иванова детства, задал и себе, и кинематографу такую высоту, с которой он сам никогда не падал и на которую кинематограф вынужден был двадцать лет оглядываться. (Так в свое время присутствие Льва Толстого и давило, и окрыляло русских литераторов.)
Если пользоваться терминологией Томаса Манна, Тарковский принадлежал к так называемым «детям духа» (писатель считал таковыми Шиллера и Достоевского, в противоположность «детям природы» Гете и Толстому). А дух, по Манну, всегда добр к жизни — ведь его царство не от мира сего, и снисхождение духа в жизнь есть добровольная миссия, подвижничество. Миссионерское снисхождение духа в послевоенную Россию через индивидуальную судьбу Тарковского сформировало многомиллионную секту интеллектуалов-киноманов, для которых режиссер стал более, чем режиссером — он стал проповедником духовного Сопротивления. Его базисом стала мировая культура с Евангелием во главе. Лубочный русский Христос, волокущий свой крест босиком по снегу, возможно, уступает в образной силе другим эпизодам «Андрея Рублева», но это был первый Христос нашего кино. Человек в фильмах Тарковского приподнят, облечен высочайшим доверием и высочайшей же строгостью, как библейский Иов. В любых своих мытарствах герои Тарковского значительны и прекрасны, полны достоинства и страдальческой выразительности. На них и на их создателя равнялись, им подражали. Помимо непреходящих художественных ценностей, режиссер породил и массовую интеллектуальную культуру с центральным типом интеллигента-художника, измеряющего силой духа падшую и заблудшую страну, в которой его испытывают на сжатие и разлом. История не поглощала индивид, но присваивалась им как часть личного опыта. Так гласило «Зеркало», надолго ставшее знаменем и катехизисом русского интеллигентского сопротивления, и такого лестного и окрыляющего отношения к себе человеческая индивидуальность в советском кино не знала. Войско по имени «Я», осмелев, поднимало головы среди всех и всяческих «Мы».
Модуль «русской духовности», развитый Тарковским, абсолютно укладывался во все общечеловеческие представления об этом предмете, и если мировая культура, сгущенная в фантастически реалистических картинах Тарковского, облучала русских зрителей на Родине, то русская транслировалась режиссером обратно в мир. Он был в точке пересечения. Он был встречей времен, культур, религий, подобно Ингмару Бергману и Лукино Висконти. Естественно, что Европа усыновила режиссера как законного и полномочного посла «русской духовности».
Казалось бы, что могло измениться с физическим перемещением режиссера «за границу», которой для духа не существует. Однако что-то «не то» чувствуется и в его «там» снятых картинах, и во всей истории с его отъездом, болезнью и смертью. Это «не то» не имеет решительно никаких рациональных объяснений. Растерянное «а как же мы?», что раздалось вслед пастырю, не имело и тени осуждения, целиком пришедшегося на треклятую власть («Довели!»). Автор оказался менее стоек, чем его герои, и не прошел свой путь в Зоне, как воспетый им Сталкер, до конца? Но русская Зона — только часть земной Зоны, неизбежной везде и всегда. Вернее будет сказать, что Тарковский лишился огромной энергии, которую излучала его родная аудитория, энергии любви, преклонения, безоговорочного сочувствия, что питала, поддерживала и ограждала от напастей, — и силы его начали таять. Истаивание, дематериализация мощного и гордого духа запечатлены в Ностальгии и Жертвоприношении с ужасающей и восхитительной точностью. Дух по-прежнему готов к самопожертвованию во имя жизни, но все более призрачными, туманно-символическими и отвлеченными становятся контуры его существования — без поддержки, в одиночку, частным образом, где-то «за границей» бытия ищущего брода в огне... Итог же таков, что по совокупному объему влияния, по числу учеников, последователей и подражателей, Тарковский в отечественном кинематографе равных себе не имеет — дух есть болезнь, заразная в высшей степени.
Москвина Т. [Андрей Тарковский] / Новейшая история отечественного кино. 1986–2000. Кино и контекст. Т. 4. СПб.: Сеанс, 2002.