Ю. Ю. Карасик. ‹…› Сценарий мне очень нравится, потому (и это его огромное достижение и огромная заслуга), что он полифоничен по своему построению. Авторы утверждают свою мысль многосложно. Это сценарий-раздумье, сценарий, где его общая мысль, его конечный результат в душах зрителей родятся из этой сложной полифонии, из того размышления, которое внес сам зритель.
Для меня, может быть, образ Бориски и все, что связано с литьем колокола, не менее значительно, чем образ Рублева. И образ душевно изуродованной народной жизни и междоусобицы князей — все это глубоко переплетается с современным состоянием умов, душ и так далее в том смысле, что какие-то явления, которые были в жизни того общества, переплетаются со сложностями в нашем обществе. ‹…›
Л. И. Лазарев. ‹…› В общем, сценарий мне понравился очень. Он мне кажется работой серьезной, очень интересной и очень значительной.
Вместе с тем, у меня есть и претензии, как будто бы и противоположные, как это ни странно.
С одной стороны, у меня есть ощущение некоторой засоренности. Тут, на мой взгляд, есть вещи либо необязательные, либо недотянутые до обязательных. Я не буду сейчас говорить конкретно, потому что считаю, что мы еще потом сможем более конкретно поговорить об этом, более подробно, и тогда можно будет все это показать.
Но где-то вдруг возникает вялость, какие-то куски, и теряется напряжение, теряется ритм. Есть куски, где возникают вдруг и в характеристиках эпохи вещи, которые мне что-то напоминают именно потому, что они не обязательны.
И второе. Мне кажется, даже, может быть, более важно, и здесь я буду спорить с Александром Михайловичем (Борщаговским. — В. Ф.), что где-то какие-то основные и важные для вас мысли прижаты с железно-схематическим нажимом.
Весь спор с Греком, на мой взгляд, такого порядка. Слишком все обнажено и додумано уже не так, как спорят эти люди, а как понимаете это вы.
Мне кажется, что история с Бориской, очень лихо написанная, увиденная, чересчур прямолинейно монтируется на судьбу Рублева. Мне кажется, что где-то есть вещи, где по-моему, из желания сказать более прямолинейно, более ясно, более отчетливо теряется мера искусства, надо, по-видимому, все это просмотреть. ‹…›
М. Н. Калик. ‹…› Прежде всего, это очень хорошая и интересная литература. Я был поражен, что два молодых режиссера, окончивших режиссерский факультет ВГИКа, написали такое великолепное литературное произведение, которое читаешь, как хороший исторический роман.
Но самое главное, что это не только литература, я вижу, что из этого может выйти настоящее кинематографическое произведение.
Такие главы, как «Охота» и особенно «Ослепление» и «Праздник весны», а такая глава, как «Колокола», просто потрясающая сцена. Она написана очень хорошим языком и в то же время очень кинематографична, очень зрима. И там очень свободное обращение со временем и пространством, что очень характерно для нашего понимания кинематографии.
Одним словом, я всячески приветствую появление этого сценария в нашем объединении. Мне кажется, что надо этот фильм делать.
У меня есть такие претензии. Так как мы договорились быть очень краткими, то я скажу о них в двух словах.
Тут есть некоторые лишние монтировочные эпизоды, несколько затянутые.
Мне думается, что главы «Скоморохи» и «Юность» нужны, но они слишком обстоятельны и не разрабатывают основной темы.
Сама сцена со скоморохами блистательна, но тут слишком много монтировочного материала, который в кинематографии можно решить более экономно и сжато. ‹…›
В. М. Крепс. ‹…› Теперь разрешите сказать о нескольких моих больших сомнениях, которые у меня сейчас уже возникли.
Я совершенно согласен с А. М. Борщаговским, что герой постепенно, по ходу сценария, как-то тонет, особенно во второй серии. Он становится вконец неинтересным, потому что та среда, в которой он действует, она не только его забивает, но дело в том, что повторяемость обстоятельств, в которых находится герой, приводит его к излишней созерцательности, к тому, что он пассивен даже в своем искусстве, где уж он, безусловно, был бунтарем. Такого бунтарства я в нем не ощутил. ‹…›
Э. Г. Климов. ‹…› ...этот сценарий я начал читать с большим волнением и интересом. И получил не просто какую-то историческую информацию, а большую эмоциональную информацию и о времени, и о художнике, о нашем русском Рафаэле, о возрождении русского искусства.
Тут я всячески в оценке сценария присоединяюсь к М. Н. Калику, который говорил о национальности его. И Тарковский стоит на позиции, что искусство должно быть национальным, и этот сценарий всячески эту идею развивает. И этот сценарий не только национальный, но и очень современный, затрагивающий проблемы, крайне важные и сегодня.
Я хотел бы сделать несколько маленьких замечаний, которые возникли после одного прочтения при первом знакомстве со сценарием.
У меня тоже возникло сомнение по поводу правомерности нахождения в сценарии многих эпизодов. Композиция его простроена на каких-то пиках, наиболее интересных сценах, а между ними иногда скучные, иногда вялые эпизоды, не поддерживающие интереса, плюс большой метраж.
И затем меня не убедил эмоционально финал вещи, который следует после потрясающего эпизода с колоколом. После этого идет по логике, я понимаю, верный финал, где показан результат, венец деятельности Рублева, его произведения, и самое главное, «Святая троица». Но действительно, тут правильно говорили, что это может не произвести финального мощного впечатления, хотя будет прекрасно воспроизведено на пленке, будет интересная музыка и т. д.
‹…› ...где-то кажется, что авторы любуются сценами жестокости. В этом отношении сцены очень тщательно разработаны, взять хотя бы сцену ослепления и т. д.
Но в основном должен сказать, что я и руками и ногами за сценарий.
Ю. В. Бондарев. ‹…› Мне показалось, что все же сценарий написан несколько однотонно. Я понимаю: XV век, суровый колорит, татары, князья, междоусобица, все это требует определенного колорита, определенного строя, определенных красок, определенных слов, все это понятно. Но уж очень мрачен этот колорит. Я знаю, что вам надо показать эпоху, таково было то время. Но мы знаем, что в самые тяжелые эпохи, при самых тяжелых обстоятельствах, были и
Может быть, слишком мрачный колорит объясняется ненужностью некоторых вещей, которые можно было сократить.
Странная вещь, когда слепцы идут по дороге, они не видят, но у них возникают какие-то видения. И мне показалось, ну, не то, что слишком мрачно, но это немножко нарушает чувство вкуса,
Посмотрите, в сцене чумы есть фраза из святого писания, исключительно хорошо, великолепно найденная. И тут раскрывается то, что происходит в монастыре. Люди умирают. Во всем этом такая мрачность, которая нарушает закономерность.
Разговор послушников. Тут тоже ощущение давящего чувства.
Потом вот что: мне кажется, что нужно где-то пояснить, это трудно показывать, но там столько возможностей, что вы лучше нас разберетесь, а может быть с помощью нескольких человек разберетесь, и они помогут вам немножко разогнать эту мрачность.
Некоторые вещи легко разгрузить, и мысль останется та же.
Вот мужики с досками разговаривают между собой, это очень хорошо, просто великолепно дано, но эту мысль можно высказать короче, и останется то же эмоциональное ощущение, и мысль и краски останутся те же. ‹…›
А. А. Тарковский. Я несколько взволнован, мы все устали, и я постараюсь очень коротко сказать свою точку зрения. И я не отступаю от своей позиции. Было бы правильно, если бы мы начали разговор. Я записал по поводу высказанного огромное количество своих вопросов и недоумений. Со всем сказанным можно было бы согласиться, если бы не существовала наша личная точка зрения.
Я могу понять, почему сделаны многие замечания, но дело в том, что внутренне, для себя я многие из них объясняю, хотя многие и принимаю, и чем больше их будет, тем будет полезнее. Во-первых, лишний раз я хочу напомнить, что мой приход в VI объединение объясняется не какими-то моими юридическими затруднениями, тем более что после второго варианта художественного совета там не было. Мы там даже не давали сценарий на обсуждение, а принесли сюда, потому что мы хотим перейти в другое объединение по своему желанию, работать с людьми, которые нам более близки пор духу, по творческим устремлениям. Это первое.
Второе, я уже хочу сказать конкретнее. Это, конечно, картина не о Рублеве. И когда Юрий Васильевич (Бондарев. — В. Ф.) сказал, что этот фильм называется «Андрей Рублев», это крупная ошибка. У него есть название, может быть, будет лучшее, другое. Почему нам не важен Андрей Рублев как фигура? Потому что он является частью народа, он выражает народные устремления. Это один из композиционных принципов построения фильма.
Самая основная, самая главная идейно-художественная концепция нашей вещи заключается в следующем: первая серия, кончающаяся сценой разгрома Владимира, — это первая половина страшного пути по аду, который проходит Андрей как художник, выражая мысль народа, то есть мы считаем, что гений способен выражать только нравственные идеалы и художник способен выражать нравственный идеал, к которому он призывал, даже не уловив его непосредственно руками, как делал Феофан Грек.
В этом подвиг художника увидеть не то, что есть, скажем, на этом столе, не этот хаос, а увидеть порядок. Дело в том, что он делал. Феофан Грек, с которым на протяжении всего фильма конфликтует Андрей Рублев, видел вокруг себя кровь, предательство, братоубийство, кровопролитие, и он непосредственно это отражал, обрушивая всю вину на народ, и писал такие иконы, от которых люди падали в обморок. А у Андрея Рублева была другая жизненная концепция. Видя вокруг себя этот кошмар, он умел видеть и то рациональное зерно, которое только намечается и, конечно, победит. Поэтому велик Андрей Рублев.
Бесконечно талантливы Феофан Грек и Андрей Рублев. Но мы говорим, что гениален Андрей Рублев, а не Феофан Грек, и именно поэтому. Именно поэтому «Троицу» Рублева способна выдержать стена даже коммунистического общества, эту, казалось бы, икону, потому что она выражает нравственный идеал народа, стремление к братству, красоте и т. д.
Поэтому вся линия страдания Рублева — это линия разрушения жизнью его нравственного идеала — является для него трагедией, после которой он не может писать. Если он верит в гармонию, в светлое слияние душ, он не может писать, видя вокруг себя кровь, братоубийство, преступления. И замысел второй серии заключается в том, что нравственный идеал, разрушенный жизнью, которой он не может противоречить в своем творчестве, вливает в эту жизнь те силы, которые толкают его отказаться от его греховного обета. Греховным он становится тогда, когда, видя какие сильные и светлые моменты имеет жизнь, не может на них не ответить. Он был прав с самого начала. Это была его ошибка, что он ушел в молчание, но это произошло от того, что он не знал, как сказать. Прав ли он, существует ли что-нибудь светлое в жизни, он не знал и поэтому замолчал.
Вы говорите, что не нужны некоторые эпизоды. Я вполне могу согласиться, что есть в разных эпизодах одинаковая интонация, скажем, в понимании эпизода лебедей и волховицы или скоморохов. Правильно, есть общее. Но вся первая часть строится на том, что эпизоды строятся на светлом материале в отношениях людей, которые, грубо говоря, как у Генри, поворачиваются, и это светлое начало совершенно рушится. ‹…›
Когда говорят, что мало Рублева, так ведь Рублев совсем не в том, что он действует. Для зрителя должна иметь значение не фигура Рублева, которая сама по себе не имеет никакого смысла, ни в истории, ни с экрана, ни пластически, это будет по материалу занимать одну треть, меньше двух третей. Это должно быть где-то в районе золотого сечения. Андрей должен быть написан бледными красками в силу того, что отдельные эпизодические лица написаны ярко. Это драматургический принцип построения сценария.
Он зиждется на новеллах, очень традиционных в смысле литературно-драматургической организации и каждая новелла в отдельности кажется нам законченной. И связь не в том, чтобы Андрей прошел, очень логично развязывая все концы, а в том, чтобы новелла переливалась в новеллу и этим самым имелось эмоциональное движение нравственной судьбы Андрея, который чуть не погиб в это страшное время, но Андрей сумел выразить это в конце жизни. Тут может быть и много попутных обертонов, мыслей, интонаций.
Мы много говорили об этом раньше, поэтому простите нас, но мы не очень знаем, что нужно говорить. Мы представляем себе фильм широкоэкранным, чернобелым, ни в коем случае не широкоформатным. Он не должен создавать впечатление громоздкого и театрального. А весь финал, когда мы видим весь результат, как сгусток эмоций художника на конкретных вещах, там пойдет цвет.
Была жизнь, которая показана пластически очень мягко, где-то, может быть, и резко, но жизнь, которая решается драматургически и в образах, а появление цвета создаст необычайный эффект удара, ту самую ступеньку, которая, может быть, где-то условно разделяет жизнь и искусство.
Так же и с музыкой. Мы хотим, чтобы музыка прозвучала над всей цветной частью, то есть чтобы разрешить эмоциональное накопление художественными средствами.
Я хотел об этом сказать, чтобы вы судили наш сценарий, отталкиваясь от нашей точки зрения, от нашего желания такого ведения рассказа о народе в определенной логике.
Я очень признателен за ваше внимание.
А. А. Алов. Я думаю, что неслучайно многие говорили о том, что у нас сегодня лишь некое начало обсуждения и будет непременно его продолжение, будет еще другой, более подробный разговор.
Я думаю, что это желание возникло закономерно и совсем не оттого, что кто-то торопится. Не оттого, что мы устали, а произошло это, главным образом, потому что перед нами работа серьезная, работа большого масштаба, работа, которая, конечно, при первом прочтении не может быть понята, трактована и обсуждена с той полнотой, на которую она имеет право.
Я думаю, что это правильно, и авторам не следует это воспринимать как попытку затянуть, уйти от прямого разговора и т. д. В силу должности, к которой я не привык, мне, очевидно, полагалось бы говорить рассудительно и очень спокойно, но мне хочется сначала высказать чисто эмоциональное отношение к этому делу, не очень мотивируя.
У меня к сценарию отношение самое лучшее. Больше того, читая целый поток сценариев, которые мы все вынуждены читать, я вдруг усмотрел произведение, которое резко вырывается из всего этого потока и по уровню мышления и по уровню художественного восприятия материала, о котором этот сценарий повествует, и по отношению к жанру, и по языку, и по многим, многим другим компонентам, и даже по выступлениям Тарковского и Кончаловского, в которых я увидел взволнованность людей, которые живут этим делом, для которых это дело не проходное, а дело их творческой жизни, их биографий.
Другая сторона. Я слушал многие замечания и согласился с ними, в частности с замечанием Юрия Васильевича (Бондарева. — В. Ф.) о мрачности вещи. Если попытаться взглянуть на этот сценарий и перечислить все то, что там происходит, это действительно мрачно. Но я ежесекундно ловлю себя на том, что восприятие этого сценария чрезвычайно оптимистическое и радостное. При всем наборе смертей, битв, церкви и т. д., и т. п. — мое общее отношение бесконечно оптимистично. Весь сценарий пронизан верой в человека, абсолютным доверием к человеку, любовью к этому человеку и очень открытым взглядом вперед.
Ощущение глубочайшей любви к родине в этом сценарии коснулось моего сердца со всей отчетливостью и очевидностью.
Пейзаж. Я по первом прочтении, так же как и все, не смогу излагать последовательно все ощущение пейзажа. Пейзаж здесь работает, с моей точки зрения, просто превосходно. Здесь не только авторы проявляют свою любовь к российскому пейзажу, он здесь работает со всей определенностью, философски, и никуда от этого не уйдешь.
Любовь к народу. Притом что это мрачная эпоха истории нашей страны, пожалуй, одна из самых мрачных эпох, весь сценарий пронизан любовью к народу, верой в народ.
Это весь тот эмоциональный набор, который я считал своим долгом высказать, добавив свою веру в автора и режиссера, и радуясь по поводу того, что они пришли к нам в объединение.
Очень важный вопрос поднял Александр Михайлович (Борщаговский. — В. Ф.). Обойти его молчанием, с моей точки зрения, было бы неправильным. Но я сейчас выступлю с примирением. Я не вижу здесь противоречий между тем, что хотел бы видеть в Рублеве Александр Михайлович, и тем, что записано авторами и как мне это удалось прочитать.
Александр Михайлович хочет исторического взгляда на эту фигуру, и он прав. Можно говорить, что это фильм не о Рублеве, но все равно это определенная историческая фигура и историчность здесь неизбежна. Александр Михайлович хотел видеть научное и историческое раскрытие фигуры, хотел видеть конфликт в том главном, что сделал Рублев в истории российского и мирового искусства. И он здесь прав. Но именно это я и увидел в сценарии. Александр Михайлович хотел увидеть Рублева как бунтаря, как человека, от которого началась новая эпоха в искусстве, от которого что-то кончилось и что-то началось. Но ведь это здесь и есть!
Разница заключается в том, что они конкретизировали сущность рублевского творчества в одной теме, которая мне кажется важной темой, — в теме художника и народа и тех взаимоотношений, в которые они вступают. И весь поворот Рублева в искусстве заключается в том, что он вышел из предыдущей эпохи, вошел в народ, почерпнул там нечто и начал какую-то совершенно новую эпоху в искусстве.
Но, с моей точки зрения, здесь нет противоречия. То, что хочет Александр Михайлович, у них выражено в одной струе, этой большой и в общем вынужденной научно и логически теме. У них это выражено в конкретной судьбе конкретного человека и конкретного народа. Поэтому здесь я не вижу противоречий. ‹…›
Стенограмма заседания художественного совета объединения по обсуждению литературного сценария А. Кончаловского и А. Тарковского «Начала и пути». 28 апреля 1963.
Цит. по: Косинова М., Фомин В. «Андрей Рублев» // Косинова М., Фомин В. Как снять шедевр. М.: Канон+, 2016.