Если говорить о глубине внутреннего мира художника, открывшегося на экране (а внутренний всегда отражение каких-то сторон реального мира — в пустоте художник задохнется), то особое впечатление произвело на меня искусство Андрея Тарковского. Мы говорим: искусство отражает мир, это верно, но отражение это особое. В искусстве получается только то, что выстрадано. Состроить ничего нельзя, боюсь, что нельзя и выстроить. Глубиной на экране обладает только то, что было выстрадано художником, состроенное распадается как карточный домик. ‹…›

Уже в «Ивановом детстве» я увидел у Тарковского, тогда совсем молодого художника, именно это: выстраданную глубину чувства и в неразрывной связи с ней силу мысли на экране. ‹…›

Неподдающимися пересказу представляются мне пейзажи «Андрея Рублева», совсем не ограниченные своим прямым назначением, картины, где так сильно выражен духовный идеал, воплощенный и сохраненный народом, несмотря на весь ужас реальности века. ‹…›

Пример уважения к зрителю для меня «Андрей Рублев»: Тарковский не снимает все то, что, по его убеждению, может представить себе зритель, — как Рублев пишет свои иконы, то есть сам процесс передачи впечатлений жизни в цвете и форме. Режиссер показывает, что мог видеть художник, и обрывает на том, что показать он не имеет права: какой был характер у человека, материалов о жизни которого не сохранилось, каким был способ создания его образности, который мы не можем знать.

Режиссер показывает реальность и ее отражение искусством: внешне отражение ничем не схоже с жизнью. Он воссоздает незримые сложные связи духовной жизни человека и мира, в котором он живет. Он показывает силы притяжения и отталкивания, замысел мужика в лаптях — взлететь ввысь; и босоногого мальчика — дать голос меди; и озорную скороговорку скомороха; и тех, кто вырывает язык насмешке бессильного над силой; и князей, которые, выколов глаза строителю храма, ищут в траве потерянную нагайку.

Рублев оживает не на экране, а в сознании зрителя: и у каждого оказывается свой Рублев.

В «Рублеве» полное уничтожение костюмного, исторического, то есть внешне исторического, подстраивающегося к кассе потрафлением показа всего шикарного, роскошного, того, что отвечает мольбе зрителя (по Маяковскому): сделайте мне красиво.

Тарковский занят самым, пожалуй, трудным. Он исследует на всем пути России отношения истории, внешней политики, сословного общества, бесправие народа, благодарность правителей — отношением художника и жизни. Нельзя сказать, что художник — «божий избранник», а народ — люди другой плоти. Художник и народ едины. И фильм утверждает это с гордостью. ‹…›

У Тарковского развитие не только монтажа в строении эпизода, но и монтажа пропусков. Он не «накладывает кирпичики», а пропускает соединительные звенья последовательного рассказа. Он не снимает действия — последовательного, а создает массивы тем — источников жизни, исходов мысли. Цепь должна воссоздаваться в сознании зрителя, в динамическом процессе. Он не показывает, а пробуждает.

Его тема: загубленная, затоптанная нежность, духовная чистота человека, загрязненная, окровавленная веком.

Жестокость — не тема у него, а борьба с бутафорией. Иногда, к сожалению, только улучшенная работа гримера. Иногда взятая взаймы у реальности. ‹…›

Тарковский продолжает Эйзенштейна, отрицая «Ивана Грозного» и «Александра Невского», их риторических героев, ожившие портреты, их декоративность, барочность, маньеризм «Грозного», оперность «Невского». Эйзенштейн был жесток и бесчеловечен. Тарковский болезненно раним, высоко человечен. В его таланте и глубина современной культуры и врожденная национальность.

Сурикова и Некрасова он минует, передвижников здесь вовсе нет.

Поразительное чувство меры. Кроме сцен жестокости. Но в этом круге исследования без нее не обойтись.

У Тарковского показано как раз то, что настойчиво требуют показать: труд. Самозабвенность творчества, созидание, утверждение реальности, созидание нового — не из корысти и не по приказу, а потому, что так уж создан благородный человек: радостно, нужно, до зарезу нужно хорошо и красиво построить храм, отлить гулкий колокол, написать картину, осмеять глупость.

Какой же великолепный фильм он снял. 

Козинцев Г. Собрание сочинений. В 5 т. Т. 2. Л.: Искусство, 1983.