‹…› когда мне казалось, что Тарковский уже совсем забыл обо мне, раздался телефонный звонок.
— Говорит ассистент режиссера из группы «Андрей Рублев». Андрей Арсеньевич хочет, чтобы вы сыграли роль Фомы. Когда вам передать сценарий?
Сценарий я проглотил на одном дыхании. Ученик Андрея Рублева Фома мне не понравился совершенно, проскользнул мимо глаз бледной тенью, не затронув сердца. Зато последняя новелла «Колокол» ошеломила простотой и мощью финального аккорда, гимном непобедимой духовной мощи России. Образ колокольного литейщика Бориски вышел для меня на первый план, затмив все остальное. Вот бы кого сыграть! Но Тарковский целенаправленно ориентировал меня на Фому.
Я через силу, думаю, что бледно, попробовался и, наконец, решился заговорить с режиссером о Бориске.
— Нет, — ответил Тарковский, — ты молод для этой роли. Бориску будет играть тридцатилетний человек, поэт...
— Но ведь гораздо интереснее, когда колокол по интуиции отольет юный отрок, чем поживший тридцатилетний человек...
— Ты ничего не понимаешь, — отрезал Тарковский. — Тебе, что, не нравится Фома?
— Не нравится.
На Бориску пробовать меня Тарковский категорически отказался. На том и закончился наш разговор. Но я не хотел отступать. Начал искать пути воздействия на него. Не послушал меня, может быть, послушает других. Попробовал убедить оператора В. И. Юсова, консультанта картины С. П. Ямщикова, которым Тарковский вполне доверял. Они встали на мою сторону, и режиссер сдался, устроил мне кинопробу, «только бы отвязаться»... В процессе этой пробы, на глазах, Тарковский все более увлекался идеей омоложения Бориски, становился все более заинтересованным, увлеченным и в конце концов утвердил меня на эту роль. ‹…›
Мне казалось, что Тарковский совершенно не работает со мной, не объясняет, не репетирует, довольствуясь тем, что «само собой» получается перед камерой. Однажды я даже сделал «выговор» режиссеру, шутившему подле камеры:
— Кончай смешить!.. Лучше помоги мне. Расскажи что-нибудь... Мне же играть трудный кусок. Делай работу со мной...
Продолжая игру, Тарковский сказал:
— А ты знаешь, что ответил известный французский режиссер на вопрос «как вы работаете с актерами?»? Он сказал: «Я с ними не работаю. Я им плачу деньги». Ты артист? Тебе платят твои сто рублей, вот и давай, играй...
И мгновенно сменив шутливый тон на серьезный, Тарковский подошел ко мне вплотную и тихо, почти на ухо начал что-то говорить, помогая войти в нужное состояние.
Кто-то из актеров, снимавшихся у Тарковского, говорили, что он не работает с актерами. Было время, когда и я так считал. Но теперь, видя «Иваново детство» и «Андрея Рублева», в каждом кадре, в каждом движении Ивана и Бориски, в том, как они говорят, смотрят, двигаются, во многих моих интонациях и жестах я вижу Андрея Тарковского. Ибо личность его была настолько сильной, глобальной, что даже, если он молча смотрел на тебя и ничего не произносил, само его существо диктовало русло, в котором актеру следовало плыть.
‹…› на «Рублеве» не обошлось без физически мучительных для исполнителей сцен. Поздняя осень, время сносных заморозков и первого снежка. Тарковский и вся группа утеплились добротными овчинными полушубками. Режиссер командует: «Мотор, начали!» Под холодным проливным дождем, полосующим по кадру несколькими брансбойтами, Бориска понуро идет вдоль обрыва, поддевает ногой камень. Вместе с камнем с обрыва падает и его лапоть. Бориска хочет его достать, но оступается и летит с обрыва вниз. Снимали, естественно, без репетиции. Пряма в дубле, своей шкурой я пересчитал все бугорки, камни, корни, пни, пролетел сквозь огромный куст. В глазах темно от боли и холода, из рукава сочится кровь, но надо доиграть сцену, и пока Тарковский не крикнет «стоп», барахтаться в грязи и радостно кричать: «Глина!!! Нашел!!!»
Наконец режиссер кричит: «Стоп, хорошо, Коленька! Милый, еще дубль». Холодно, больно, грязно, мокро — проклинаю все на свете, в том числе и Тарковского: вон, расхаживает надо мною в овчине... Ему бы так!.. Однако «актер должен уметь и мочь все! Об отказе не может быть и речи. Дубль — значит дубль. Хоть умри. Но тут оказалось, что костюмеры оставили на базе дубль одежды. Стаскивают с меня глиняную рубаху и портки, прополаскивают тут же в речке, отжимают, подогревают на осветительном приборе, снова облачают в дымящиеся одежды, бросают сверху канат, вытягивают на исходную позицию. Подходит виноватый Андрей:
— Ну как ты, живой?.. Еще разок сможешь?
— Конечно смогу, — отвечаю я бодро.
В кои-то веке Тарковский просит так умоляюще, да и глаза всей группы обращены на тебя — невольно чувствуешь себя героем.
И вот еще дубль, и еще, и еще...
После съемки в избе, натопленной по приказу Тарковского, он лично готов был мыть мне ноги, обтирать спиртом... Да, ради того, чтобы увидеть дорогого моего Андрея таким нежным, добрым, заботливым, стоило пострадать. Анатолий Солоницын пересчитал ранения на моем теле: их было более двадцати. Как было тепло в тот вечер в деревянной избе, среди дорогих для сердца людей. Уверен, скажи Андрей: «Старичок, нужно еще разок», — я не раздумывая полетел бы с обрыва.
Бурляев Н. Один из всех... за всех... противу всех... // О Тарковском. М.: Прогресс, 1989.