Гуров (А. Баталов) с первых же кадров привлекает внимание своей значительностью, слишком резко выделяясь из курортной толпы сдержанностью, глубокомыслием. Такое форсированное раскрытие образа не оправдано.

Замечает это и сам режиссер, прибегая в последующих сценах к усилению деталей, подчеркивающих заурядность Гурова, чтобы вернуть образ в чеховское русло.

Не хватает цельности, внутренней последовательности эпизодам московской жизни Гурова.

В повести есть точный рубеж, отделяющий Гурова — московского обывателя и Гурова, преображенного, поднявшегося над пошлостью «нормального» существования.

В Ялте Гуров был приветлив с Анной Сергеевной, сердечен, «но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины». В Москве Гурову казалось, что «пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие... Разве он любил тогда? ‹…›» Но мысли об Анне Сергеевне не покидают Гурова, ее образ преследует его. Гуров хочет поделиться с кем-то своими чувствами и наталкивается на пошлость и равнодушие. Однажды он сказал одному из своих приятелей: «Если бы вы знали, с какой очаровательной женщиной познакомился я в Ялте!» Тот помолчал, не заметив искренной взволнованности, прозвучавшей в голосе Гурова, а после заметил: «А давеча вы были правы: осетринка-то с душком!»

«Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми». Это был толчок, который позволил Гурову совершенно по-новому увидеть всю свою жизнь. ‹…›

Этой «осетринки с душком» много в московских сценах фильма. Но Гуров как-то выделен из обывательской среды. В фильме нет Гурова, которого тянет в рестораны, клубы, на званые обеды, который прочитывает по три газеты за день и говорит при этом, что не читает московских газет из принципа, нет Гурова, которому лестно, «что у него бывают известные адвокаты и артисты и что он в Докторском клубе играет в карты с профессором». В повести Гуров и в Ялте, и в Москве — самый обычный, вполне заурядный человек из «приличного общества». Выделив Гурова из этого общества в самом начале картины режиссер ускорил эволюцию героя. Если у Чехова Гуров мог произнести приговор совей праздной, пустой жизни только после «осетринки с душком», то по логике фильма это могло произойти и раньше.

Очень удачны вставленные в фильм эпизоды, отсутствующие в повести. По духу своему они вполне чеховские. Вот Гуров едет на конке. Тягучая, медлительная поступь лошадей, тянущих тяжелый, неуклюжий вагон, больше говорит о московской жизни, чем сцены юбилеев, картежной игры и обжорства. Это настоящая чеховская конка, столь же символичная, ка и «птица-тройка» у Гоголя. Поэтому без каких бы то ни было пояснений понятно, почему Гуров, увидев на улице шпица, так похожего на собачонку Анны Сергеевны, прыгает на ходу с конки. «Ральф! Ральф! Ральф, милый!» — это почти крик о спасении.

В заключительных эпизодах фильма, в сценах в Сапатове и в Москве, Гуров — Баталов органично сливается с образом чеховского Гурова.

Кураев М. Произведения Чехова на экране // Литература и кино. М.-Л.: Просвещение, 1965.