Читая рассказ, я мысленно перевожу его на язык другого искусства. ‹…› И вот — ушла былая свобода, ощущение легкого и непринужденного чтения. ‹…›

Чем дальше, тем все больше и яснее я начинаю ощущать внутреннюю связь курортной скуки мертвого ялтинского сезона со скукой российской действительности эпохи безвременья. ‹…›

Надо ощутить ритм рассказа, в котором (ритме) монотонность и сонное, ленивое биение сочетаются с частыми ударами сердца. С таким бьющимся сердцем торопился Гуров в С, входил в театр, спешил по лестницам и коридорам, сквозь толпу в буфете и курилке, ища уголок, где он может объясниться с Анной Сергеевной. ‹…›

Чехов всегда учил краткости. ‹…›

Он учил молодых писателей скупости характеристик. ‹…›

Если Чехов дожил бы до появления великого искусства кинематографа, то с удивлением увидел бы в нем подтверждение многих своих принципов, приемов письма. ‹…›

Обычно, экранизируя прозу, преодолеваешь объем, торопишься сконцентрировать, сжать описание. Теперь же, углубляясь в чеховскую строчку, я чувствую, как она начинает разрастаться. ‹…›

Привычное по почтовым открыткам представление о курорте надо начисто отвергнуть. Конские следы на грязном настиле, кашель чахоточных, пыльные дилижансы, запряженные четверкой худых кляч, — такова Ялта конца века. ‹…› Пусть не будет на набережной ни проводников-татар, ни ресторана, ни бродячих цыган, ни собачьей стаи, ни щебечущих барышень и кавалеров ‹…›. Обо всем этом скажет заглавная буква детали, с которой начнется фильм.

Вялый прибой катает по песку пустую винную бутылку... Эта бутылка будет долго на экране, гораздо дольше, чем нужно для того, чтобы только рассмотреть ее. Достаточно долго для ощущения ее особой значительности и для того, чтобы не спеша войти в ритм начала. Прибой воспитал в древнем человеке чувство ритма. Это был своеобразный метроном человечества. Пусть он и здесь станет метрономом фильма, слушая который, мы ощутим усыпляющее, дремотное чередование звуков. И в это однообразие ненавязчиво, как бы случайно ворвется лай шпица. И все повернут головы, оторвавшись от бокала сельтерской, от газеты. И увидят вдали молодую женщину с собачкой, в черном берете, с зонтиком. ‹…›

На рассвете ‹…› Гуров повез Анну Сергеевну в Ореанду. ‹…›

Возникает ‹…› картина рассвета, мощный хор просыпающегося мира. И у него будет свой ритм, своя функция в развитии действия. Созерцание рассвета вызовет у Гурова и Анны Сергеевны мысли о вечности, о том, что человек как бы виноват перед природой, частью которой он является. ‹…›

Гуров и не характер в строгом смысле слова. Даже внешность Гурова обойдена Чеховым. «Ему не было и сорока» — только!

Категорически надо отбросить представление о Гурове как о перековавшемся пошляке и бабнике. Такое развитие образа ‹…› упрощает и огрубляет чеховское начало. ‹…›

Охотник, искатель приключений, курортный завсегдатай — прежде всего человек активный. ‹…› Гуров — натура пассивная. ‹…›

Чрезвычайно важно, ‹…› что в людях, изображенных Чеховым, каковы бы они ни были, всегда есть некий «резерв добра». ‹…›

Поэтому я и пригласил Алексея Баталова на эту роль. ‹…›

Образ одинокого человека, увидавшего в жизни то, чего не видят и не понимают окружающие, и ставшего поэтому непонятным для них, — вот в чем возвышение над простым любовным сюжетом. ‹…›

Теперь подумаем немного об Анне Сергеевне. ‹…›

В ее натуре перепуталось все: и сила чувства, и Бог, и желание жить, и жажда впечатлений. ‹…›

«...За нею бежал белый шпиц» — в начале рассказа нам представляют не только даму, но и шпица. Он удостоился чести попасть и в название рассказа. ‹…›

Что, если шпиц станет маленьким персонажем в романе саратовской провинциалки и московского домовладельца? ‹…› Вот появился Гуров, и шпиц сначала отнесся к нему нейтрально, а потом, брошенный хозяйкой, взревновал и возненавидел это новое постороннее лицо. ‹…›

Бедный шпиц, ухоженный и явно избалованный, привезенный на курорт из Саратова, теперь забыт. Это доказательство, хоть и отраженное, смятения чувств его хозяйки.

Если попытаться фантазировать дальше, то и в московской и в саратовской части этой истории этот Рамзай или Рагдай может приобрести важное значение. Появление на улице собаки, имя которой не мог вспомнить Гуров, очутившись в Саратове, взволновало его и обрадовало. Где-то недалеко должна быть и Анна Сергеевна. ‹…› А что, если, слоняясь без дела по московским улицам, где каждая женщина напомнит ему его ялтинскую любовь, Гуров вдруг увидит на улице шпица? И он решит, что это шпиц госпожи фон Дидериц, и пойдет за собакой, побежит за ней, потеряет или же собака приведет его совсем в случайное и чужое место ‹…›

Я так много уделил внимания собаке вовсе не потому, что она играет какую-то особую ‹…› роль в этой ‹…› истории про людей, а потому, что людские отношения бросают отсвет на все вокруг. И не только шпиц, а и забытая на вокзале перчатка Анны Сергеевны, часы в ее номере в «Славянском базаре», печь в кабинете Гурова, конка, посыльный и многое другое важно так же, как важен арбуз, который ест Гуров в номере у Анны Сергеевны, для выражения человеческих состояний, для описания действий и противодействий — слагаемых жизни.

Хейфиц И. «Дама с собачкой» (Длинные рассуждения о коротком рассказе) // Хейфиц, И. Пойдем в кино! СПб: Искусство, 1996.