Ивану Андреичу Лаевскому лет двадцать восемь, по нынешним понятиям он — человек молодой. Режиссер видит Лаевского почти юношей, таким его и играет Олег Даль. Юношеская неустойчивость, порывистость, нервность, вскидчивость, юношеская же обидчивость и запальчивость — все говорит о характере еще не сложившемся.
‹…› Чехов с полной ясностью показал, что время уже наложило на физиономию Лаевского тоскливый отпечаток рутины, связало его привычками, загнало его жизнь в наезженную провинциальную колею. Лаевский, например, ежевечерне играет в винт, более того, именно он «научил жителей городка играть в винт... от утра до поздней ночи». В фильме эти каждодневные чиновнические развлечения не показаны, и, конечно же, показывать их вовсе не обязательно. Но ведь того Лаевского, которого сыграл Олег Даль, пожалуй что и трудно, невозможно вообразить себе за карточным столом. Он слишком молод, слишком зелен для подобных забав. Точно так же нельзя поверить, будто столь молодому человеку «обыватели обязаны сведениями по части разных сортов водок», — и в этой сфере юноше, которого играет Даль, рановато быть знатоком. «Лаевский, — читаем мы у Чехова, — пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения...»
Все это к Лаевскому, каким мы видим его на экране, может быть отнесено лишь с очень большой натяжкой. Презирал свою службу? Конечно. Жил не по средствам? Скорее всего. Но непристойные выражения в разговоре, но повседневная пьянка, но карты?.. ‹…› И в принципе я вовсе не настаиваю на, так сказать, текстуальной верности автору. Но «собственная логика» произведения не всегда выстраивается, и, например, это возражение Чехову по частному, казалось бы, поводу влечет за собой многие недоумения и даже недоразумения.
Если Лаевский каждый день пьет «много и не вовремя», если Лаевский каждый вечер уходит тупо играть в винт, то что же остается делать его молодой невенчанной жене, Надежде Федоровне? ‹…› Между тем она красива, она привлекательна. «...Навязчивые мысли о том, что она самая красивая и молодая женщина в городе и что молодость ее проходит даром ‹…› сделали то, что ею мало-помалу овладели желания, и она, как сумасшедшая, день и ночь думала об одном и том же». Чехов спокойно уточняет: думала, что «надо любить». Потому и отдалась Кирилину, грубому, тупому, амбициозному... Линия ее поведения вычерчена у Чехова с безукоризненной последовательностью.
Но если все это выглядит иначе, если Лаевский ‹…› напротив, само беспокойство, сама тревога, — что тогда? В чем тогда причина похождений Надежды Федоровны?
Конечно, и Хейфиц и актриса Людмила Максакова не оставили этот вопрос без ответа. Наоборот, ответ дан внятный и по-своему вполне убедительный. ‹…› В этом городке, пыльном и убогом, некрасивом и мрачном, она томится неясными и неодолимыми чувственными желаниями. Их символом становится «панамская шляпка» с алой лентой, купленная Надеждой Федоровной, конечно же, в долг — в магазине Ачмианова.
Проход Надежды Федоровны в новой шляпке по узким пустым улочкам задуман режиссером и снят оператором Генрихом Маранджяном прекрасно. ‹…› Однако снято и сыграно так, будто никакого Лаевского просто-напросто нет ни в городе, ни вообще на белом свете, будто никаких — ни трудных, ни легких, ни обременительных, ни счастливых — отношений с Лаевским никогда не бывало.
Надежда Федоровна — сама по себе, одна, она коварно оставлена режиссером наедине с собственной женской прелестью, ожидающей мужских восторгов и ласк, с чувственностью, властно требующей утоления. ‹…›
Возражать этой вот логике трудно, да и бессмысленно. Но дальше возникают неизбежные осложнения, появляется эмоциональная сбивчивость и невнятица. ‹…›. ‹…› чеховская Надежда Федоровна не хочет новых свиданий с Кирилиным потому, что думает о Лаевском, думает, что любит Лаевского. В фильме Надежда Федоровна от Лаевского и от любви к нему полностью «эмансипирована». Почему же она пытается уклониться от новых встреч с любовником? Не потому ли, что теперь ей приглянулся молоденький, хорошенький Ачмианов, и она уже торопливо с ним целуется?
Мягко и осторожно выводя Надежду Федоровну из контекста жизни с Лаевским, упуская из виду былую поэзию и нынешний кризис обоюдной любви, режиссер как бы внушает нам, что одна только смелая и хорошенькая дамочка, которая вольно себя повела, виновата в крушении молодой семьи, в катастрофе, совершающейся у нас на глазах. ‹…›. И здесь, в фильме Хейфица, «романчики» Надежды Федоровны, при всей их привлекательной наглядности, все же слишком упрощают ситуацию в целом. ‹…›
В повести поведение Надежды Федоровны — прямой результат ее совместной жизни с Лаевским, нечистой и некрасивой. Эта вот нечистота и некрасота совместной жизни возлюбленных обозначена Чеховым с резкостью, по-видимому, режиссера смутившей. Местная обывательница, Марья Константиновна, ‹…› в минуту откровенности говорит: «...Милая, вы нечистоплотны. Когда мы встречались в купальне, вы заставляли меня трепетать. Верхнее платье еще туда-сюда, но юбка, сорочка... милая, я краснею... Во всем городе ни у кого нет мух, а у вас от них отбою нет, все тарелки и блюдечки черны. На окнах и на столах, посмотрите, пыль, дохлые мухи, стаканы... А в спальню к вам войти стыдно: разбросано везде белье, висят на стенах эти ваши разные каучуки...» Действительно, неприятные подробности, и Хейфиц их воспроизводить не пожелал. Кроме того, вероятно, нелегко было бы совместить склонность оператора к импрессионизму, с меткими и жесткими натуралистическими штрихами, которые здесь необходимы Чехову. ‹…› Между тем Чехов в холодной и жестокой смелости своей — логичен и убедителен. Вся обстановка несложившейся, неудавшейся, загрязненной жизни, весь этот запущенный и стыдный быт объясняют каждый шаг Надежды Федоровны и всякое ее побуждение. А «панамская шляпка» служит только откровенным знаменем желаний.
В «Дуэли» быт Лаевского и его возлюбленной сложно и интересно соотнесен с бытом и жизнью приморского города. В этом городе есть набережная, где все гуляют по вечерам, есть бульвар, где высажены молодые кипарисы, эвкалипты и некрасивые худосочные пальмы. На рейде стоят иностранные пароходы. Есть, наконец, пляж. Пляж мы видим, правда, и в фильме. Но Хейфиц снимает какой-то другой город, который находится за тридевять земель от моря. В городских кадрах моря не видно, улочки этого города к морю не ведут и вывести не могут. Связи между городом и морем умышленно разорваны, город воспринят и подан как пустыня, если не как тюрьма.
Но и на этот раз чеховское решение кажется мне более интересным: у Чехова ощутима своеобразная прелесть южного города, а не одна только обрыдлость и постылая тоска глухой провинции.
Выбирать нам приходится между коллизией, которая видится режиссеру фильма: красивая женщина посреди некрасивого мира и некрасивых людей и — гораздо более сложной, тщательно мотивированной Чеховым коллизией общего, обоюдного поражения, постигшего и Лаевского и Надежду Федоровну, гибели их верований и любви, крушения их совместных жизненных планов.
В принципе можно было бы принять и вариант, предлагаемый режиссером. Но только линия жизни Надежды Федоровны, прочерченная в фильме, не дотягивается до дуэли, она с дуэлью — главным событием и повести Чехова и фильма Хейфица — в сущности, не связана. Амуры Надежды Федоровны сами по себе, дуэль — сама по себе.
При всех этих неизбежных оговорках я должен все же уверенно сказать, что роль сыграна Л. Максаковой в чеховских тонах. Актриса легко приняла и выполнила ту логику поведения, которую ей подсказал режиссер, сумела принести на экран характерную для чеховских женщин тоску по красоте, свойственное им острое ощущение неосмысленности существования, стремление эту неосмысленность как-то одолеть, заполнить жизнь, пусть даже ее исказив и ухудшив. ‹…› Жаль только, что «партия» Надежды Федоровны звучит в фильме как партия сольная, жаль, что она, как мне кажется, изъята из полифонии произведения.
Рудницкий К. И снова Чехов // Искусство кино. 1974. № 2.