И вот новая чеховская лента Хейфица «Плохой хороший человек».
...В грязноватом «павильоне» на пляже заштатного кавказского городка, куда забросила судьба героев «Дуэли», происходит первый разговор. Лаевский, молодой человек с университетским образованием, сбежавший в этот городишко по любви с чужой женой и прозябающий тут, исповедуется доктору Самойленко. Последний выполняет роль местного доброго гения и некого нравственного центра. Лаевский давно уже эту чужую жену, а по совести, его собственную жену Надежду Федоровну не любит или думает, что не любит, но он порядочный человек или думает, что он порядочный человек. Так вот — что делать? Лаевский субтилен, тонок. Лицом мил, интеллигентен, вял. Всегда немножко заспан — по ночам в карты играет — и живет тем, что в каждую секунду чувствует, что живет скверно. И а эту же самую секунду сознает, что мучается этим несоответствием. И тут же любуется этим своим мучением. Рефлектирующий тип, говорили о таких уже во времена Чехова. А впрочем, он добрый малый, лицо страдательное, а от этого и еще от своего университетского образования представляющийся обществу, что-то слышавшему о «лишних людях», одним из этих лишних людей и натурой романтической... Так вот он исповедуется, а на соседний столик вспархивает цыпленок. Лаевский морщится и, бросая Самойлеико вопрос: можно ли и нравственно ли жить с женщиной «без любви» — встает и напряженно (так городской человек всегда берет в руки животное) и в то же время безразлично берет под крылышки цыпленка и сбрасывает его со стола. Сам он в этот момент представляется цыпленком, несмышленышем, воробышком во всем: и в мыслях и в поступках. Да и весь разговор опошляется. В роли Лаевского — Олег Даль, который умеет изобразить такой тип характера. Некий эфир безволия разлит по всему облику героя, отражен в каждом его жесте. «Русскому человеку,— сказал однажды Чехов с горестным отчаянием, — свойственны высокие и благородные мечты и порывы, почему же в жизни он хватает так невысоко!»
Об этом и повесть, об этом и Лаевский.
В конце его ждет дуэль, нелепая, как все остальное. Он знает, что перед дуэлью положено надевать чистую рубаху и писать матери. Рубаха оказывается без пуговиц, только у воротника одна сохранилась. Надев ее и застегнув под горлом, Лаевский становится похож на того самого цыпленка, которого он сбросил со стола. Так вот и жизнь беспомощного ангелочка сейчас оборвется, сбросит его... У Чехова этого нет, но это одна из отличных находок режиссера — тут высекается ощущение невсамделишного бытия, ощущение пошлости.
А вот сцена самой дуэли. На горе расположились участники. В заштатном гарнизоне никто толком не знает, как проводится дуэль. Недаром же фон Корен призывает вспомнить литературные источники — Лермонтова, например, а еще Базарова из «Отцов и детей». Забыли про дуэли, да и на дворе девяностые годы... Чехов дает пародию на классические картины русских поединков в жизни и в литературе, он не раз пародировал дуэльные мотивы, понимая, что даже призрачное благородство поединка окончательно выродилось. ‹…› Но дуэль кончилась, и, слава богу, никто не убит (и не мог быть убит по художественному закону, принятому здесь Чековым). Не удалась жизнь — не может удаться и смерть! Пригорок пуст. На месте людей, на тех же самых позициях — коровы... Все бессмысленно, но это и без коров ясно.
Повторим: символами пошлости переполнен весь фильм, и мы начали рассказ с этих именно сцен и кадров, потому что для постановщика они принципиальны, составляют каркас кииоповествования. Помимо дуэли в главном смысле — о чем мы, собственно, сейчас и скажем, — в течение всего фильма происходит дуэль изобразительных символов. Тонкие, многозначные, апеллирующие к воображению зрителя бьются с назидательными, прямолинейными. Эта борьба кадров и сцен видима, мы бы сказали, слишком видима временами.
Дуэль двух типов интеллигенции. Двух взглядов на жизнь. А в более широком смысле противопоставление Чеховым оскудевшей, ежедневной тягомотины, перетирания времени, которое он, как никто, чувствовал и, как никто, умел изобразить, столь же твердо жившему в нем, но не сформулированному им идеалу здоровой, трудовой, нравственной, общественно полезной, непоказной жизни. ‹…›
Два типа интеллигенции. Один — Лаевский со своей Надеждой Федоровной (о ней ниже), другой — фон Корен. Его играет Владимир Высоцкий. Пока первый исповедуется Самойлеико, другой делает на берегу гимнастику. Опять же не без символа противопоставление героев. Зоолог фон Корен суховат, подтянут, делает дело. Не любит разглагольствований, любит формулировать и подгонять жизнь под свои формулы. Высоцкий дает законченный рисунок, демонстрируя и высокий класс профессионализма и понимание общей идеи образа.
Но какова же сама идея?
Если Лаевского автор фильма оставляет Чехову, то фон Корена он подтягивает к понятиям нашего времени. На наш взгляд, слишком видимо подтягивает.
Для Чехова фон Корен — представитель распространенного типа. Прагматики, деловые люди в духе идеалов Писарева, поклонники философии Спенсера. Катушка Румкорфа для них дороже страданий Печорина. Научить мужика ремеслу важнее, нежели поделиться с ним пониманием общественных проблем. Естественнонаучное начало жизни — их божество. Труд — единственный смысл. Все лирическое — любовные страдания, нравственные вопросы, поэзия «чудных мгновений», — все это вредно, вредно, вредно. Чехов не без сочувствия относился к деловой программе, сам любил работать, но посмеивался над ограниченностью прагматиков. ‹…›
В фильме фон Корен вырастает в фигуру зловещую. Он скорее от Ницше, нежели от Писарева. Близок к человеконенавистничеству. Посмотрите, как бы приглашает автор «Плохого хорошего человека», из таких-то прямехонько и выделываются фашисты! С этим хочется не согласиться. Не прямехонько! Русский прагматик, «человек со стороны» конца девятнадцатого века (да и нашего тож!), как правило, оказывался жертвой своих же философских эмпирей и окружающей неподготовленности. Обкрадывал свою душу больше, нежели вредил другим. Финал, когда происходит крушение философии фон Корена и примирение сторон, для Чехова столь же важен, сколь и серьезен.
Иронизируя над дуэлью, Чехов тем не менее поставил противников перед кровью. В фильме финал не слишком убедителен потому, что такой зоолог, который в нем выведен, неисправим. Его дорога — к истреблению «слабых мира сего», он и в самом деле перенесет дарвиновскую борьбу за существование на человеческое общество.
Однако, как всегда, у Хейфица хорошо играют актеры. Точность обрисовки Лаевского, Надежды Федоровны, Дьякона расширяет в картине сферу действия неуловимого обаяния литературного подлинника.
Людмила Максакова сыграла, на наш взгляд, свою лучшую роль в кинематографе. Ее Надежда Федоровна поразительна естественностью и верностью типа. Тот интеллигентный и неустойчивый, стыдливый и порочный женский характер, который и мил, и жалок, и симпатичен, и неприятно обнажен. Ах, этот заплыв под вальс, когда все мужчины на пляже любуются ею, это кокетство на пикнике, эти жалкие слезы падения, эти лекарства и шляпка — все это дорогого стоит. А дьякон с его неудержимым глуповато-добрым смехом, с его детской натурой и беспредметным счастьем жизни — Чехов любил этот тип! Здесь превосходный дебют совсем молодого Георгия Корольчука. Вот только Анатолий Папанов при всей добротности игры не попал полностью в тон роли. Доктор Самойлеико по необходимой Чехову композиции характеров лишен юмора.
Артистический ансамбль фильма с той стороны барьера, с которой все лучшее в нем чеховское и нынешнее. Было бы справедливым поставить сюда и художника картины Исаака Каплана...
Свободин А. Дуэль продолжается... // Советский экран. 1974. № 7.