Ия Саввина. У вас в фильме не только Лаевский, у вас все — «плохие-хорошие».
Иосиф Хейфиц. Такие они у Чехова.
Мы с Владимиром Высоцким опасались, например, не выйдет ли у нас фон Корен негодяем. Сколько мы переговорили! Ему казалось, что все так сложно, всего не донести до зрителя. А когда увидел картину, поразился: оказывается, проявилось! И что он мне рассказал об этой роли, и что я ему рассказал. Вначале наши рассуждения звучали отвлеченно, но ведь потом я стал искать материализацию задуманного.
К людям фон Корен относится не сказать грубо, а очень сухо.
Для него что человек, что медуза — одинаково. Но, с другой стороны, он зоолог, всякую живность изучает, и как нежно он медузу берет, как он к ней добр! Показать нежность к медузе в кино трудно.
И возникло простое приспособление: он любит собак, кормит псов со всей округи. Специально тренировали этих собак. Высоцкий был счастлив. Мы сняли его на улице в окружении двадцати пяти собак. Получилось, что фон Корен собак любит, а людей — нет. Собаки для него есть часть природы. И требуют мало — покормить, погладить по голове.
И. Саввина. Да!
В фон Корене есть какая-то надломленная (не от вас ли с Высоцким это зависело?) душевная нота. Мне казалось, что он добрый, но — закрыт злом. Он мог выстрелить в Лавского — из жалости. Мог убить его, хоть и говорил, что не станет садиться из-за него в тюрьму. Мне кажется, что он все-таки выстрелил бы. Помните, как секундант (артист Ю. Медведев), надеясь вызвать в фон Корене жалость, отнюдь не желая сплетничать, а рассчитывая предотвратить дуэль, рассказывает о том, что Лаевскому изменяет жена. Реакция фон Корена замечательна: «Какая гадость!»
И как это выдохнулось у него брезгливо... Он не может этой гадости выносить, и готов убить, пристрелить Лаевского, чтобы тот не мучился. Это очень интересно.
И. Хейфиц. Здесь есть еще одна маленькая нота. И Эренбург как-то сказал, что чеховский фон Корен заражен идеей очищения человечества, а для этого очищения надо физически уничтожать слабых. Фон Корен стрелял ведь в Лаевского. И если бы не дьякон, маленький, наивный дурачок со своей наивной верой, убил бы. Никуда от этого не денешься. Все было бы просто, но — чеховский персонаж, сложный.
И. Саввина. Мне кажется, что это одна из лучших ролей Высоцкого. В конце истории что-то в его герое шевельнулось, а значит, присутствовало изначально. То, что называется резервом добра в разной степени, да?
И. Хейфиц. Верно. У Чехова в «Дуэли» есть совсем добрый доктор Самойленко, прекрасный человек, раздавший все свои деньги в долг, и не получающий их обратно, готовый делать добро всем, а в общем — никуда не годный, не активный.
Но какое Чехов нашел удивительное проявление характера: Самойленко дает обеды людям, приезжающим в его затерянный и обиженный судьбою городок. Готовит салаты какие-то, как говорится, вкладывает в них душу.
Ну хорошо, кормит он, на кухне стоит потный у плиты, режет лук. Добро, конечно, но вместе с тем — какая-то приниженность добра. Когда дело дошло до дуэли, и надо было развести противников, он спасовал, даже не поехал на дуэль, а вот лук на кухне жарить он мог...
И. Саввина. А я за доктора.
И не согласна считать приниженной его доброту. Вы исходите из факта, а не из характера Самойленко.
Конечно, то, что я говорю — спорно, но смотрите. Пущин не понимал, почему Данзас не предотвратил дуэль Пушкина. <...> А в Данзасе, очевидно, при всей его любви к Пушкину была определенная ограниченность — он поступил вполне порядочно, по всем нормам чести, принятым в тогдашнем обществе. Не мог он подняться выше. Так что же вы хотите от Самойленко, талант которого — вкусно кормить людей.
‹…›
И. Хейфиц. Помнишь грязные пальцы Надежды Федоровны в фильме «Плохой хороший человек»?
Мы их фломастером мазали.
Почему я ее руку несколько раз показал?
Лаевский и Надежда Федоровна мечтали о домике на берегу ручья. Хотели разводить там каких-то птиц. И все сбылось! Но как?!
Она держит кур и метит их краской, чтобы не смешались с соседскими. Через двор протекает грязная канава. Мы видим Надежду Федоровну на берегу ручья, верно. Но в этом ручье валяются старые галоши, всякая падаль.
Была книжная фантазия петербургской дамочки, а есть маленький городок, где все, о чем мечтали, свершилось, но свершилось, увы, не по-книжному, где нужник во дворе и куры, которых приходится метить краской. Поэтому я и хотел задержать внимание на выпачканной руке и акцентировал это укрупнениями. ‹…›
И. Хейфиц. У режиссера есть большой запас средств помочь актеру.
Ну, скажем, Лаевский в «Дуэли». Неврастеник, неряшливый, не любит отдавать долги, хамит женщине — все это играется легко. Но надо оправдать его, чтобы образ не был плоским. Оправдание есть в тексте, где он говорит, что хочет жить по-другому. Но есть и частности, мелочи, которые помогают зрителю отнестись к герою с теплотой.
Например, он неухоженный.
Жена не умеет создать ему уют, скрасить его жизнь в чужом городе. Он голодный всегда.
Вот я и заставляю его в фильме есть, где придется, что попадет под руку. У Самойленко, говоря о важных для него вещах, он все время жует печенье.
У него нет пуговиц на рубашках.
И. Саввина. Да, я помню, когда перед дуэлью он надевает чистую рубашку, и видно, что у него нет пуговиц, жаль его, как ребенка.
И. Хейфиц. А потом я снимаю его в раме окна, и он становится похожим на икону. Ему кажется, что его уже отпевают. Звучит молитвенный хор.
Это помогаю ему я, режиссер, но через него, для него.
И. Саввина. А железобетонный фон Корен не может попасть рукой с платком в карман...
И. Хейфиц. ...и руки с очками дрожат. Рассчитанные режиссерские детали, которые артист берет, если они ему помогают. Где-то я читал, что в одном фарсовом спектакле, во Франции кажется, муж по ходу действия бил тещу. Рядом было все, чем можно бить: утюги, канделябры, подсвечники, но он почему-то снял брюки и бил ее брюками. Это оправдывалось жанром фарса и было так сыграно, что все поняли: тещу можно было бить не утюгом, не канделябром, а именно брюками. Вот надо не только «найти эти брюки», но и оправдать их. Даль, Папанов, Высоцкий умеют это делать. Или Юрий Медведев. Я люблю его, снимаю во всех своих фильмах.
Он приезжает в Ленинград и говорит: «Почему в своей новой картине вы меня не снимаете? Это плохой признак».
И я его снимаю. Он сыграл Шешковского. Махонький эпизодик, третьего плана.
Материала для роли мало, мы старались использовать все, чтобы фигура была выпуклой. Он, такой штатский человек, оружия боится — и вдруг секундант.
Отец семейства, идет с двумя девочками. Лаевский заговаривает о дуэли — он испуганно отсылает дочек, чтоб не услышали...
Впервые на экране появляется с арбузом, ногой попадает в коровий навоз на месте дуэли — штатский, милый, трусливо стучащий в окно Лаевского перед дуэлью. Папа. Ему в департаменте сидеть, а не секундантом быть.
И. Саввина. Когда заговорили о дуэли, Шешковский вроде бы и не очень взволновался.
Для него это пока «литература», а не реальность. Как он, бедный, засуетился, увидев, что все всерьез!
И. Хейфиц. А молодой дьякон любит пофилософствовать, но ближе к земле, чем к небу. С каким аппетитом он ест плюшку, с каким аппетитом вообще все делает! Даже в трагическом финале, когда Лаевский, которому нечем угостить, наливает в стакан молоко, и никто этого молока не пьет, все отказываются, дьякон все-таки не выдерживает и две чашки выпивает. Хочется молочка выпить. Ну, такой земной...
Хейфиц И. Жизнь в кино: запись бесед И. Е. Хейфица с И. С. Саввиной. М.: Бюро пропаганды советского киноискусства, 1978.