И в философском и в стилистическом определении, «Дуэль» — ‹…› особое, переломное произведение. ‹…› Ни о какой бесфабульной действительности, ни о каких подтекстах, «некоммуникабельности», лапидарности и прочем в «Дуэли» нет общепринятого решения. ‹…›

Возможно, я и отошел кое в чем от автора, но фильм получился современным, а не академическим. ‹…› Есть мир Чехова, живой сегодня, и мир, принадлежащий только литературоведению. Меня интересует первый.

Второе. Уже давно выяснено, что экранизация не повторение первоисточника. ‹…› Композиция сценария принципиально отличается от композиции повести. Другого пути нет. ‹…› Скука как образ не то же самое, что скука на экране. ‹…› Образ скуки должен быть не скучным. А Чехов должен стать нашим современником.

Что есть в «Дуэли» достойного затрат материальных и духовных, результатом которых будет фильм 1973 года? Во-первых, есть история людей, потерявших так называемую руководящую идею. ‹…› Это современно для той части мира, где еще есть некоторое сходство ‹…› с тем, что было в России безвременья. Строятся планы, но тут же рушатся, молодые люди курят марихуану, опускаются физически, уходят в бездействие, пьют, убивают от скуки, бросают любовниц, задумывают побеги. Но бежать некуда — всюду одно и то же! ‹…› Конечно, Лаевский не «хиппи», а совсем из другого теста, но он имеет потомков.

Есть другая категория людей, полярная первой. Мир для них ясен и догматически односторонен, метафизичен. Они охотно проповедуют идеи «спасения человечества», тоже ратуют за обезличивание или за то, чтобы «отдать в общественные работы», исправлять инакомыслящих или инакоживущих путем насилия. На стадионах, где публично казнят профессоров, а в крайней степени — сжигают в печах тех, кто угрожает иметь потомство и рождать слабых, происходит какая-то гигантская дуэль, в которой сильные и бездушные догматики и деспоты расправляются со слабыми ‹…›. Идеал этих сильных — обезличение. ‹…›

Те, кого не расстреляли, а исправили и перековали в лагерях труда, становятся ‹…› тихими и ‹…› способными кланяться как китайские болванчики. ‹…›

Наконец, есть третий сорт людей. Добряки. Верующие. Делающие всем добро, маленькое, честненькое. Это люди весьма симпатичные, обаятельные, но человечество движется не их мыслями, не их делами, не их верой. Это тоже сегодняшние люди, а не музейные персонажи. Показывать их нужно. ‹…›

Неверно, что дуэль случайна. ‹…› Вся повесть, от начала до конца, — дуэль. ‹…› Более того, чем активнее и более обещающе будет дуэль заявлена сюжетно, тем «удобнее» будет ее свести к бессмыслице. Зритель получает аванс, и потом этот аванс на его глазах тает — вот в чем принцип построения сценария ‹…›. Трудно в кино осмеять дуэль сразу, легче осмеивать ее ‹…› всю картину и, наконец, привести к трагическому абсурду конца.

‹…› Если уж говорить начистоту, то фашистские ростки есть в фон Корене. ‹…› Не следует этого пугаться, а нужно поклониться Чехову за то, что он за пятьдесят лет до фашизма почувствовал его далекое дыхание. ‹…›

О Лаевском. Да, его ночная самокритика решающа в той метаморфозе, которую он претерпевает в конце. И неважно, где она размещена — в конце или в течение всей картины. ‹…› Монолог (внутренний) Лаевского занимает целую часть фильма. Притом история, которую он вспоминает, о которой думает и которую переоценивает накануне дуэли, одна — если бы ее показать в зрительных образах — займет несколько серий. Следовательно, единственный путь — не пересказ этой исповеди, а лишь психологический отсвет ее в поведении человека. ‹…›

Не следует, на мой взгляд, делать из Надежды Федоровны сложный характер и трагическую фигуру. ‹…› Важно, что и она и Лаевский, в результате применения фон-кореновского воздействия силой и в результате обработки мещанством Битюговой, становятся людьми «как все» и что гораздо человечнее шалый, беспутный, безвольный Лаевский, но не попрекающий жену, не секущий детей вожжами, нежели тот «кланяющийся китайский болванчик», который предстает перед нами в конце. История Лаевского и его любовницы это в какой-то степени история обезличивания людей, превращения их в медуз, которых успешно изучает фон Корен. ‹…›

Почему Лаевский почувствовал вдруг в Надежде Николаевне близкого и единственного человека? Отнюдь не из-за того, что она была натурой сложной. А от потрясения, от шока, смещения ощущений. Искать здесь психологически сложную причину — значит, терять время.

Вообще ‹…› «Дуэль» — драма абсурдов. ‹…› Дело в абсурдности повода и того, что дуэль обращена не против истинного хама и растлителя, а против интеллигентного человека, ни в чем не виноватого. Лаевский стреляется с фон Кореном, а Кирилина даже не бьет по щекам. ‹…› И ‹…› в факте дуэли есть все же некоторое значение, потому что никаким другим способом, общественным или правовым, не решить морального спора. ‹…› Глупая, анахронистическая дуэль жалких подражателей Лермонтову есть в то же время уродливый способ найти удовлетворение вопросов чести, не дворянской с ее особым кодексом, а обычной человеческой. ‹…› Кто может сказать, какой из тысячи и одного «Гамлета» в театре и в кино правилен, а какой нет! Каждый художник может (и должен!) прочитать «Дуэль» по-своему, рассказать в связи с нею свое и не искать общепринятого решения.

Хейфиц И. «Плохой хороший человек» («Дуэль»). (Мое заключительное слово на худсовете по режиссерскому сценарию) // Хейфиц И. Пойдем в кино! СПб: Искусство, 1996.