Мы считали, что картина в основном разрешает определенную тему, отталкиваясь от определенных людей и фактов, но это не значит, что при раскрытии этой темы мы не имеем права этих людей в какой-то мере развить, обобщить опыт целого ряда других участников гражданской войны, целого ряда других эпизодов фронтовой жизни. Это не значит, что мы должны отметать этот материал и ограничивать себя материалом событий, происходивших с одной индивидуальной личностью от такого-то числа до такого-то. Мы не хотели заниматься фотографированием, документалистикой.
Нас интересовало прежде всего — раскрыть тему в образной системе.
Можно было следовать установленной традиции. Герой картины — легендарный Чапаев. Каким он был в действительности, мало кто знает. Но он герой, и это известно всем. Как мы обычно изображаем легендарного героя, как себе представляет героя зритель? 99 из 100 представляют его себе с чрезвычайно эффектной внешностью, с необычайными глазами, «косой сажени» в плечах. Реальная действительность убеждает в противоположном. Большинство героев нашей гражданской войны были внешне самыми обыкновенными людьми. Это были «стандартного» физического сложения люди, но люди целеустремленные, идейно направленные, волево направленные.
Вот почему вопрос о построении образа был ясен: надо было создать советского героя, не идя по линии обычных представлений о герое в батальной картине, найти такой подход, чтобы зритель поверил в него, прежде всего поверил в возможность реального существования этого героя. Если вы преподнесете героя, наделенного сверхчеловеческими качествами, героя на котурнах, то вы услышите от зрителя: «Да, это действительно герой, но я таким быть никогда не смогу». Этот герой никакого отклика не найдет. Вопрос в том, чтобы заставить зрителя убедиться в реальности героя, поверить образу на экране, полюбить его, захотеть подражать ему, — вопрос чрезвычайной остроты и важности.
Мы рассматривали Чапаева как человека, типичного для определенной группы участников гражданской войны. Вот почему, строя образ Чапаева, мы привлекли весь богатейший материал, знакомый нам по личному опыту, по документам, по переписке и рассказам участников гражданской войны. Произошло интереснейшее в творческом плане явление. Не желая копировать Чапаева, не желая давать его фотографически, мы воссоздали его, потому что образ соединил в себе все типические черты, которые неотъемлемо должны были быть присущи Чапаеву. Мы пришли к познанию действительной, реальной правды этого человека. Отказавшись от узкой биографичности, мы ходом всего художественного процесса были приведены к наиболее полному воссозданию действительного облика Чапаева. Его сын и дочь, смотревшие картину, признали в нем отца.
Сначала сын Чапаева как бы обиделся, сказав нам: «Отец был щеголем и красивым, а Бабочкин — не щеголь и не красив». Но когда он посмотрел всю картину, он сказал: «Да, это мой отец». В этом весь интерес и вся сложность построения образа в кино, и в этом отношении мы, как нам кажется, нащупали правильный подход.
Мы знали, как Чапаев разговаривал, какие буквы не выговаривал, мы все это знали, но в картине Чапаев нигде не картавит, говорит четко и ясно. Мы стремились не к тому, чтобы показать, как Чапаев сморкался, какая у Чапаева была походка. Мы стремились к одному — чтобы актер, обобщив весь материал, который мы могли предоставить в его распоряжение, с нашей помощью сумел его в себе переработать так, чтобы понять, каким должен был быть человек, подобный Чапаеву, в период гражданской войны; каким должен быть этот человек, который, придя с фронта империалистической войны в родную деревню, застав там белых и убедившись на собственном опыте, что это такое, стал организатором партизанских отрядов, повел их против кулаков, а затем и против Белой армии, и, наконец, придя в Красную Армию, стал одним из замечательных ее командиров. Уяснить себе процесс развития, уяснить себе психологию этого человека, может быть, непонятную для него самого, найти и внешние формы проявлений этого человека — должно было стать задачей актера.
Так это и было в действительности. Бабочкин нигде не «делал» походки Чапаева и добился все же правдивости. Мы добились внутренней правдивости образа, добились художественной правды. И Бабочкин в какие-то моменты своей жизни переставал быть Бабочкиным. Иногда в жизни он разговаривал так, как должен был разговаривать Чапаев. И не потому, что он решал: вот сейчас я буду говорить как Чапаев, а потому, что, находясь в гуще материалов о гражданской войне, о ее участниках, о Чапаеве, о чапаевцах, об их взаимоотношениях и так далее, он перестал ощущать себя актером Академического театра драмы, чувствовал себя в какой-то мере участником событий. Это помогло ему не фальшивить.
Когда мы подходили ко всей этой работе, для нас был особенно важен вопрос о выборе актера на эту роль.
Искать типаж мы не хотели. Пусть актер будет не похож на Чапаева в жизни, не страшно. Вопрос заключался в том, чтобы найти прежде всего талантливого актера, то есть такого человека, с которым можно разговаривать не методом подсказки, а с которым мы могли бы творчески говорить, который мог бы нас понимать в основных творческих установках, мог бы их уяснить себе и внести нечто от себя, внести то, без чего нельзя работать ни с одним актером и чего никакой режиссер не может передать актеру ни словом, ни показом.
В основном мы нашли таких актеров, и прежде всего в Бабочкине, исполнителе главной ведущей роли, ибо Чапаев-человек — доминанта нашего фильма.
В чем же заключался, по-нашему, ключ подачи образа героя на экране? Ключ заключался в том, что герой должен завоевать себе право на это геройство. Если он сумеет всем комплексом своего поведения в картине, всем комплексом своих внешних проявлений и внутренней борьбы заставить себе поверить, то зритель поверит ему во всем, что бы он ни делал. ‹…›
Как совместить, с одной стороны, легенду, а с другой стороны, реальные события, реалистически показанные? С одной стороны, эпос, а с другой стороны, самые простые, обыденные вещи? Вопрос о совместимости этих двух линий был не менее важным, чем вопрос о всей сюжетной конструкции, об историзме и прочем.
В чем заключалась трудность решения? Необходимо было, поднимая до легендарности образ Чапаева, заставить зрителя ему верить как человеку, который может послужить примером, которому он, зритель, должен захотеть подражать. Именно в этом секрет огромного отклика аудитории, «сопереживания» ее всему происходящему на экране: когда действует Петька или Чапаев, зрительный зал реагирует на все их поступки, на каждую деталь работы. Зритель чувствует их близкими, чувствует в них таких же людей, как он сам, как каждый сидящий в зале. Он видит в них качества, которые хочется иметь и ему и которые, если их не имеешь, то можешь иметь. Устремленность Чапаева, волевая направленность, четкость, внутренняя убежденность действуют на зрителя. Каждый человек хотел бы иметь волю сильную, крепкую, а раз она может быть в таком тщедушном человеке, она может быть у каждого.
Каждый человек может попытаться — «а вдруг и мне удастся».
Вот почему, несмотря на то, что в создании механизма воздействия на психику зрителя мы исходили из того, что мы делали в «Спящей красавице», исходили из занятий в мастерской С. М. Эйзенштейна (стремление удержать эмоции зрителя определенного рода приемами, часто формально привнесенными), вместе с тем для нас было совершенно ясно, что одними приемами ничего не достигнешь. Нужно, чтобы те, через кого мы в основном передаем содержание, мысли, заложенные в картине, чтобы носители этих мыслей и чувств, эти «полпреды идей» в первую очередь были бы не «полпредами», перед которыми приходится снимать шапку и стоять навытяжку, а были бы близкими и понятными зрителю людьми. Вот почему мы считаем, что в этой работе нам удалось наметить правильное соотношение приемов киновыразительности, выдвинутых советской кинематографией в процессе ее роста, приемов, идущих от так называемого «аттракционного» и «монтажного» кино, и приемов, идущих от раскрытия человеческих образов с их психикой, от сложных противоречивых средств актерской игры.
«Чапаев». О фильме. М.: Кинофотоиздат, 1936.