Я зритель со шпаликовской волны. Я приняла и полюбила его фильм и с горечью убедилась, что мы, принявшие, — в меньшинстве. Несколько раз я смотрела «Долгую счастливую жизнь», и каждый раз была свидетелем откровенного неприятия картины.
Кому-то было просто скучно: банальная интрига, кончившаяся пшиком, да еще с неизвестно к чему долго плывущей баржей по долгой воде... Кто-то, признавая живописность авторского зрения, удивлялся отсутствию авторской цели. Ну, право же, о чем фильм, на что нацеливает, куда призывает? А кто-то, понимая мысль, замечая высокий градус эмоционального изложения этой мысли, ценя «старомодную», безракурсовую простоту живописи, осуждал Шпаликова за аморфность, за растворение наметившейся было конкретности в каких-то экзерсисах на самые общие темы... ‹…›
Убеждена, что банальная фабула, лежащая в основе «Долгой счастливой жизни», намеренна.
Намеренно банален Он — бывалый, легкий на слово парень, привыкший брать от людей все, что ему потребуется: грубовато-весело, необидно... Идущий через жизнь? не оглядываясь и не задумываясь. Воплощение мужской решительности и практицизма.
Намеренно банальна Она. Милая, доверчивая. По-женски убежденно, истово, почти суеверно ждущая счастья... Воплощение женственности, открытости, незащищенности.
Автор, передвигая своих героев внутри нехитрой интриги, не спешит нам что-то доказать, не торопится для облегчения нашей зрительской участи сформулировать авторские задачи. Просто он чувствует вместе с героями: вместе с Мужчиной он решается на долгую счастливую жизнь с повстречавшейся милой женщиной. Вместе с Женщиной он истово надеется на счастье. Сидя рядом с героями за их утренним завтраком в полотняном буфетном балаганчике, он убеждается, что Мужчина раскаялся в своем поспешном решении, а Женщина находится в состоянии спокойного и ясного отчаяния...
И автор уходит из временного балаганчика и от временных героев. Потому что дело-то, действительно, не в них, не в этой банальной конкретности. Он подменяет свою героиню другой, незнакомой нам девушкой, которая провожает своего любимого, другого, незнакомого нам юношу. Потом и эту девушку он заменяет девчонкой в ватнике, плывущей на барже... Река жизни то широка и величественна, то с трудом пробивается сквозь узкие берега, будто бы баржа плывет по земле, заросшей луговыми цветами. И кажется, что медлительная песня без слов рождена не аккордеоном, а печальным и вдохновенным лицом девчонки с баржи, и прекрасными сильными конями, и мальчишками, слившимися с лошадиными атласными телами... Кажется, что это медлительно-нежно поет сама вода...
Если бы Шпаликов делал прозаическую трезво сконструированную бытовую картину, он нашел бы средства закруглить фабулу — осудить легкомысленного героя, посочувствовать доверчивой и чистой героине. Кстати, он это и делает. Только не в ключе традиционной бытовой драмы, а в ключе поэтических авторских размышлений. Сфера образного поэтического мышления позволяет ему сделать даже больше, чем дидактический вывод из жизненной конкретности. Шпаликов не только осуждает своего героя, он его еще и жалеет. Потому что именно этот уверенный в себе и легко живущий парень проигрывает в жизни, а не смятенная и обездоленная героиня.
К этому фильму, как ко всякому, конечно, можно предъявлять претензии. Ну, например, первое, что приходит в голову: фильм, к сожалению, вторичен, в чем-то цитатен.
Дышащая живая водная стихия навеяна «Аталантой» Виго. Одна из лучших сцен фильма (завтрак в полотняном буфете и деловитое, враждебное героине свертывание этого балаганчика «на зимний период») как-то по касательной вышла из «Дороги» Феллини. ‹…›
Однако в неприятии шпаликовского фильма я вижу явление более принципиального толка. Это неприятие не конкретной картины, а конкретной авторской манеры.
Выше я позволила себе несколько противоестественную формулировку, определяющую, на мой взгляд, суть шпаликовского кинописьма, — эмоциональное мышление. Иначе — мышление в чувственных образах, в эпизодах, переходящих один в другой не по логике фабулы, а по логике авторского ощущения жизни. Шпаликовское письмо не поддается тезисным определениям, из него трудно извлечь конструктивную схему.
Левшина И. С авторской волны // Экран 1966-1967. М.: Искусство, 1967.
Фильм Геннадия Шпаликова «Долгая счастливая жизнь» не принес мне зрительской радости. А сценарий нравился, и автор нравится — отличное у него писательское зрение, и слух, и осязание, словом, все органы восприятия мира, позволяющие радостно ощущать жизнь.
Это отличительное свойство его кинематографического таланта: какое-то первичное, безотчетное, «языческое» ощущение жизни — счастья; оно окрасило все сценарии молодого кинодраматурга, заполняет их собой. ‹…›
В сценарии «Долгая счастливая жизнь» играла та же обаятельная молодая интонация и пробивался иной, очень необходимый для художественного и интеллектуального развития мотив: обращение к героям с приглашением пораздумать о многом, повзрослеть. Но и об этом сценарий говорил улыбчиво, без нравоучения, чтобы никто не помрачнел от глубоких мыслей...
Я был убежден — Геннадий Шпаликов написал комедию. Умную комедию — без «хохм» и перепутанных телеграмм. Комедию о том, как приходит первый день взрослости. Разумеется, я обозначаю эту тему очень приблизительно — тезисное определение темы противоречило бы манере автора. Здесь авторская мысль излагалась неназойливо, в подтексте, словно бы это и не мысль вовсе, а так, некое ощущение, предчувствие — промелькнуло, и нет его...
Радостное самочувствие героев и их автора пронизывает уже первые строки сценария, где точно и ясно выписан торжественный предзимний пейзаж, наполняющий души персонажей могучим ощущением великолепия бытия. В такой час и герой и героиня — еще не познакомившись друг с другом — испытывают одно и то же чувство: не когда-нибудь потом, а сегодня, сейчас необходимо быть счастливыми... ‹…›
...Но если это комедия, то почему на экране она так скучна? А потому, что «комедия ошибки» произошла и с автором. Он не понял, что написал. И как режиссер внес в фильм скучную многозначительность. Правда, здоровое чутье время от времени возвращает его на верный путь — так, например, он юмористически ставит эпизод утренней трезвости, когда вокруг Вити граждане, непричастные к совершившемуся вечером и ночью, делают физзарядку. А до и после этого эпизода — паузы, паузы как разводья...
Но разве может автор не понять собственное произведение?
Да, так бывает. Совсем нередко автор думает, что написал трагедию, а на самом-то деле получилась комедия — или наоборот.
И критик может разделить с автором его ошибку, не понять, что произошло в этот чудесный вечер. И, подобно Леночке, горько упрекать Витю и даже жалеть его — напрасно, мол, сбежал от своего счастья.
Будет вам, в самом деле! И Витя умно сделал, что сбежал вовремя от «обездоленной», и вовсе она не обездоленная (слово-то какое старорежимное!) Все будет хорошо! Вслушайтесь-ка в музыку названия: «Долгая счастливая жизнь». Это говорится и улыбкой и в утешение Вите и Лене: все еще впереди — и настоящее счастье и настоящие огорчения, — если, конечно, повзрослеть и, прости господи, поумнеть. ‹…›
В последнее время все несложившееся, невнятное, «размытое» на экране часто стали называть кинематографической поэзией. Не надо так неосторожно обращаться с серьезными словами.
Варшавский Я. Комедия ошибки // Экран 1966-1967. М.: Искусство, 1967.