Воспоминание об этом фильме является будто из предутреннего сна или подзабытого детства. Кажется, видел его в малолетнем возрасте, в отрочестве читал сценарий, присочинил себе изображение на экране — и когда уже в юности стал следить за первыми кадрами (пригородное шоссе, автобус, молодежная компания, откуда-то возвращающаяся или, напротив, куда-то едущая, начало осени, дождь, капли на стекле), не мог отделаться от своеобразного «дежа вю»: точно это знаю, чувствую, более того, пережил как собственную судьбу, до боли близко — словно фотографии из семейного альбома. Это ощущение, на самом деле, очень редко — такие же впечатления были, например, и от картины, название которой начинается с похожего слова — «Долгие проводы» Киры Муратовой. Кстати, эти ленты действительно родственны друг другу по духу, хотя между ними пять лет разницы. Фильм Шпаликова, дебютировавшего почти в 29 лет в режиссуре, вроде бы тесно связан с «шестидесятническими» надеждами и иллюзиями: от «Заставы Ильича» («Мне 20 лет») до «Я шагаю по Москве» (обе картины — по его же сценариям). А работа Муратовой — это эпитафия эпохе, уже канувшей в небытие после вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 году. Тем не менее в двух произведениях этих художников, наиболее тонко чувствующих подспудные, еще неоформленные общественные и человеческие настроения, неуловимым образом схвачены и переданы в серии как бы необязательных, бессюжетных, но составляющих подлинное величие кинематографа мгновенных зарисовок с натуры, которые становятся наиболее точными и в какой-то степени беспощадными свидетельствами о переменах в социальном и нравственном климате страны.

Между прочим, самое декларативное и поэтому не очень удачное в фильме «Долгая счастливая жизнь» (что как раз не позволяет оценить его в качестве безусловного шедевра) — это обильно процитированные сцены из знаменитого мхатовского спектакля «Три сестры». Проще всего обратить внимание на перекличку чеховской драмы о крушении последних призрачных грез с той глухо, но в то же время непостижимо внятно поведанной современной историей несостоявшейся любви между мужчиной и женщиной, которые встретились случайно в провинциальном городе и попали на гастрольный столичный спектакль. Однако неожиданнее иное, интуитивное пророчество Геннадия Шпаликова — театральная постановка Владимира Немировича-Данченко, относящаяся к 1940 году, предрекала слом общественного сознания и миропорядка в канун Великой Отечественной войны, в свою очередь отражая тревожное предощущение, заложенное уже в пьесе, которая была написана незадолго до русско-японской войны и революции 1905 года. А «Долгая счастливая жизнь» с таким нежно-чеховским названием тоже оказалась у «бездны на краю», знаменуя закат периода оттепели и предвосхищая наступление августовской «красной жары».

Но еще мучительнее, пронзительнее до слез медленное, плавное, почти бесконечно длящееся финальное «сошествие в ад» — будто лодка Харона перевозит нас через Лету, к последнему пристанищу неупокоенных даже в смерти душ. Согласно тестам, применяемым психологами при изучении комплекса самоубийц, этот долгий проезд на барже, как ни печально, действительно предсказывал склонность автора картины к преждевременному насильственному уходу из жизни. Рассказывают, что выдающийся режиссер Микеланджело Антониони, увидев заключительную сцену фильма Геннадия Шпаликова на фестивале в Бергамо (где он получил премию), был потрясен подобным просто и лаконично выраженным мотивом его же фирменной «некоммуникабельности чувств» и уверял, что так бы сам не смог это сделать.

Кудрявцев С. Долгая счастливая жизнь / Свое кино. М., 1998.