В первоначальном варианте сценария далеко не все вызывало надежду. У худсовета было несколько серьезных претензий и советов, вызвавших переделки, и, безусловно, в лучшую сторону. ‹…›

Во-первых, предлагалось «прояснить цели подвига Федотова», дать представление, «почему похищение материала или самого генерала Кюна являлось жизненной необходимостью для фронта, для армии».

В картине вся эта история достаточно ясна. Действие начинается с квартиры Федотова в Москве, — он только что вернулся с очередного задания. Однако сложная ситуация на фронте вновь требует его появления в тылу врага. Конкретнее — в ставке Гитлера.
Его основной противник — группенфюрер Руммельсбург — начальник охраны ставки. Его главная цель — генерал-инспектор Кюн, в руках которого планы очередных военных действий.

Во-вторых, «в соответствии с этим, должен претерпеть изменения образ Кюна, являющегося одной из самых уязвимых фигур сценария. Он почти водевилен и жалок, а поэтому история его похищения кажется театрально-нарочитой и малоубедительной. Проба (артист Владиславский) только подтверждает это опасение. Художественный совет считает правильным и интересным замысел режиссера сделать Кюна „невидимым полководцем“, мозгом одного из фронтов, заставить окружение играть на Кюна, а показ самого Кюна сделать значительнее и ограничить необходимым минимумом эпизодов и кадров».

Однако, прежде чем добраться до Кюна, разведчику приходится пересечь своего рода «минное поле», где каждый шаг его может стать и едва не становится роковым. Он появляется в Летцене, в районе которого находится ставка Гитлера, под видом представителя фирмы, торгующей щетиной, поскольку его предварительное намерение вступить в контакт с аналогичной фирмой, наследник которой является адъютантом Руммельсбурга. Это дает ему в скором времени возможность устроиться в армии в качестве интендантского офицера, отправиться в Винницу, куда перенесена ставка, и организовать там контору по скупке щетины. Рекламные объявления конторы печатаются в летценской газете, в них заключен шифр, который передается из Летцена в центр нашей радисткой.

При обсуждении сценария на худсовете почти все отмечали наивность, чуть ли не водевильность предприятия Федотова, полагали его неумной авантюрой, рассчитанной на глупого немца-коммерсанта. Однако в картине предприятие осталось, и никакого ощущения водевильности нет.

Первый же эпизод, дающий завязку этого предприятия, — подлинный образец режиссерской культуры. Эпизод происходит в особняке Поммера, владельца той самой фирмы, с которой ищет контакта Федотов. В кабинете готических очертаний, в кресле-каталке сидит хозяин — ноги его укутаны пледом — маленький человек с болезненным усталым лицом, заурядным и безвольным. Около него жена... Горничная подает визитную карточку Федотова — «Генрих Эккерт, представитель такой-то фирмы». Фрау Поммер привычно напутствует мужа добрым советом («Будь осторожен, Фридрих») и уходит по лесенке наверх. Появляется Федотов, приветствует хозяина. Начинается разговор — любезный, деловой. В ответственную минуту, явно не без расчета, появляется фрау Поммер поддержать мужа стаканом молока, а больше своим присутствием. Беседа идет при ней и вновь на момент прерывается теперь уже появлением младшего Поммера, хлыщеватого офицера с выправкой манекена. Наследник начисто лишен коммерческой осторожности, да и всякой другой, как видно, тоже, и заманчивое предложение Федотова готов принять с ходу. Однако супруги Поммер проявляют мудрую выдержку — «надо подумать и взвесить».

Тут все по высшему классу. Изящный веский диалог с мимолетными тактичными перебивками (вроде как неслучайно случайными), ритмичное нагнетание интереса с появлением и вниманием новых лиц, обостренная психологическая чуткость каждого персонажа при внешней непроницаемости, уравновешенное сочленение планов (от общего к среднему, затем через короткую остановку на общем плане в момент появления новых лиц к крупным, и в завершение эпизода — вновь к общим), четкая отмеренность движений внутри кадра, точная композиция мизансцены, не дающая явного преимущества ни одному собеседнику, — все насыщает эпизод солидным, серьезным настроением. Каких-то глубоких мотивировок предприятию Федотова действительно не хватает. Но это заметно при чтении сценария, а в кино — иная логика восприятия, иная форма убедительности. Здесь возможна за счет множества специфических компонентов (и Барнет использует их полностью) такая уверенная наглядность, что зритель воспринимает авторский «ход» с полнейшим доверием и заполняет этим доверием сюжетные расщелины.

Федотов направляется в Винницу, не зная, что Руммельсбург фактически ждет его появления там. Предвидя интерес советской разведки к особой зоне, Руммельсбург предпринимает акцию, имеющую целью обезвредить городское подполье, опасное само по себе и способное оказать помощь вероятным агентам. Для этого он забрасывает в один из концлагерей провокатора Бережного — тот подбивает на бегство двух других заключенных, пробирается с ними в Винницу, проникает в подполье и выдает его. Когда наш разведчик приезжает в Винницу, подпольная организация уже не существует, явки провалены. Ему же необходима прямая связь с Центром. Он не знает еще и того, что Руммельсбург «для контроля над возможными попытками возобновления действий русской агентуры» оставил на свободе трех участников организации, в числе которых и провокатор. Не знает он и того, что в районе возможной выброски русских парашютистов организованы ложные посадочные площадки, на которых использована сигнализация, применяемая подпольщиками. И еще он не знает, что в Виннице находится Штюбинг, разведчик Руммельсбурга, посланный в начале войны в Москву на связь с довоенной агентурой. Будучи пойман, изобличен, предав всю немецкую агентуру, он все же сумел во время бомбежки сбежать из разбитой взрывом тюремной машины. При допросе Штюбинга присутствовал Федотов.

Редкий фильм подобного рода так избыточно щедр на яркие, неотразимые своей остротой и емкостью типы. Особенно типы врагов. Здесь все оттенки, все возможные сочетания чувств и мыслей, враждебных герою. Лавировать в этом частоколе ему нелегко, но тем сильнее и неожиданнее раскрывается его образ. Барнет всегда избегал мерить людей, в том числе и врагов, одной меркой и всегда старался исходить из разной человеческой сущности. Человечность, от лица которой выступает Федотов, тем нагляднее и убедительнее, чем разнообразней, сложней, богаче бесчеловечность, ему противостоящая. Она действительно многолика. Добропорядочный коммерсант Поммер — благообразное и жалкое ничтожество. Его наследник Вилли — дурак и хвастун, что не мешает ему быть исполнительным адъютантом одного из гестаповских фюреров. Штюбинг — разведчик-профессионал, не лишенный хватки и храбрости... пока нет прямой угрозы собственной жизни. Угрюмый конторщик Медведев — прихвостень оккупантов, для кого и фашисты — европейские либералы, неспособные самостоятельно выявить всех коммунистов и евреев. Бережной — провокатор, умный и хладнокровный, страстный в своей фанатической ненависти к Москве, к большевикам. Руммельсбург — враг номер один, главный заслон на пути к Кюну отвечающий нашему разведчику равной проницательностью.

Эти двое, Руммельсбург и Бережной, — самые страшные. И мы сознаем это сразу, в первой же сцене, где они появляются, когда один дает задание другому. Эта сцена происходит в кабинете Руммельсбурга, в каком-то зловещем, неуютном полумраке, должно быть, привычном для хозяина кабинета. В ожидании Бережного Руммельсбург подходит к приемнику и включает его. Нужная волна уже наготове — слышна протяжная и нежная русская мелодия. Входит Бережной и замирает навытяжку.

— Недурная музыка, не правда ли? — Голос Руммельсбурга звучит сухо, как на допросе. Бережной отвечает в меру почтительно, но откровенно:

— Я не люблю русской музыки, господин генерал.

— Какую вы любите?

— Я украинец, господин генерал, у нас свои песни, у Москвы свои.

Руммельсбург выключает приемник и подходит к столу, подзывает Бережного.

— Подойдите сюда. Вы мне нужны. Слушайте внимательно...

Первое, что впечатляет особенно резко, когда видишь и слышишь этого человека, — предельная отшлифованность логики, речи, голоса, почти полное отсутствие жестов и почти полная неподвижность лица. Он объясняет задание, точно диктует текст или читает на память, без выражения, без запинки. Неторопливо и спокойно. И оттого еще более страшно.

— ...нащупаете связь с большевистским подпольем и войдете в доверие. Остальное понятно? В конце работы бронзовый крест. Вопросы?

Последние фразы падают так же ровно, бесстрастно. И в тон ему отвечает Бережной:

— Вопросов нет, господин генерал.

— Согласны?

— Согласен.

— Во время этой работы вам придется полюбить русские песни.
Иди. Прямо туда.

Этот неожиданный переход на «ты» дает безупречное, психологически точное завершение диалогу и всей сцене.
В этот момент меньше всего думаешь о них как о достойных противниках нашего героя. Это второе.

О них думаешь как о людях, достойных представителях своей породы. Тут нагнетается не событийный конфликт, не престижный, не военного значения, но более глубокий. Человеческий, нравственный.

Мы не упомянули еще одного врага, по-своему тоже достойного — самого генерала Кюна. Но о нем речь впереди. Он конечная, а не главная фигура в том скрещении двух начал, которое суть фильма.

Кюн появится еще не скоро. А пока что Федотов в одиночестве. В полном неведении ситуации в частности, насчет Штюбинга. И вот неподалеку от кинотеатра «Арс», где Федотов уже несколько дней тщетно ожидает связного из Центра, не зная, что тот попался в ловушку Руммельсбурга, происходит неожиданная встреча. Штюбинг легко мог бы разоблачить Федотова (что и готов сгоряча сделать), но и Федотов может ответить тем же, может рассказать кое-что Руммельсбургу о Штюбинге. А Руммельсбург не прощает предателей. Федотову терять нечего, и он перехватывает инициативу. Встреча, едва не погубившая разведчика, неожиданно дает ему спасительный шанс. Штюбинг открывает ему причину провала организации: «был провокатор» — и достает адреса оставшихся на свободе. Федотов вынужден пойти на отчаянный и жестокий эксперимент. Ночью он врывается на квартиру одного из подпольщиков, под видом ареста уводит на окраину города и с хорошо разыгранной исступленностью инсценирует допрос и расстрел. Человек держится так, что для разведчика не остается сомнений — свой.

Агроном Григорий Лещук — не из главных персонажей, но его функция исключительно серьезна. Он прямой участник того духовного противостояния, которое в подоплеке всех событий. Федотов проверяет его как подпольщика и тем самым выявляет его человеческую сущность. Взятый среди ночи, агроном едет в немецкой машине, едет в неизвестном направлении, едет на явную гибель, бок о бок с фашистом — немолодой уже человек, невысокий, коренастый, с добрым простецким лицом, хохлацкими усами, — и в окаменевшей позе его и в невидящем взгляде — ни тени геройства, открытого вызова ненавистному врагу. Тяжкая мужская обреченность. Предсмертная сосредоточенность. И прочно, видать по всему укорененные в недрах души честность и неподкупность. Почти отрешенно, почти машинально откликается он на резкие вопросы офицера: «Подпольщик?» «Нет». — «Большевик?» «Беспартийный...».

И только один вопрос невольно пробуждает в нем некое подобие вызова.

— Жена, дети есть? — бьет по больному месту Федотов.

— У меня внуки есть...

Еще не опомнившись от «расстрела», едва добредя на ослабелых ногах до города, еще слыша в ушах свирепый крик офицера, еще ощущая смертный озноб, Григорий Матвеевич уже в предчувствии радости не потому, что спасся от смерти, а потому что странный случай этот наводит его на радостную догадку — то был свой человек, советский, оттуда. И когда на другой вечер Федотов приходит к нему, эта радость сама собой выбивается в сердечную улыбку: «А я вас узнал...»

Но опереться на Лещука Федотов не успевает. Узнав от Бережного о ночном происшествии (Лещук рассказал товарищам о странном аресте), Руммельсбург догадывается, что русский резидент ищет связи, и дает Бережному указание убить Лещука. Его идея — заставить разведчика довериться Бережному. Таким образом, выбор у Федотова сужается до предела — один из двух.

Немалое достоинство сюжета и всей драматургии, обогащенных режиссурой, — курс на честную игру. Мы отчетливо видим, сколь тяжела, драматична участь нашего разведчика. Враг наступает ему на пятки, разрушает его замыслы, сжимает вокруг него кольцо невидимой облавы. Смерть витает над ним, порою лишь чудом не задевая его. Провалены явки, схвачен связной, раскрыта и схвачена радистка в Летцене, убит Лещук. Теперь один-единственный неосторожный шаг действительно станет непоправимым.

Такое сюжетосложение — когда ход событий постоянно требует от героя предельной самостоятельности — многое предрешает в картине. И прежде всего спокойную режиссуру. Ибо самое
важное для Барнета — чтобы человек, то бишь герой, вел себя
по-человечески. Чтобы он думал и решал от себя, от своих человеческих свойств, не рассчитывал на подсказку сюжета и прочих милостей со стороны авторов. Чтобы в его поступках не ощущалось никакой предвзятости. Чтобы в его поведении было как можно меньше заведомого расчета, а больше неожиданного вдохновения, интуиции, риска. Идея Руммельсбурга заставить неизвестного разведчика прийти к Бережному как будто опять безошибочна. Федотов так и поступает. Вернее, делает вид, что так поступает. Он приходит к Бережному под видом связного и дает ему внушительное задание — передать важные документы руководителю из Центра. «Руководителем» Федотов делает администратора своей злополучной конторы — прихвостня оккупантов, усердного специалиста по выявлению коммунистов и евреев. Свидание Бережного и Медведева он назначает в банке, где Медведев должен в определенное время получать деньги. Вскоре после визита в банк Медведева арестовывают. Теперь действия Федотова обретают полнейшую уверенность. Он убивает Бережного. Он осуществляет через второго подпольщика, Астахова, связь с партизанами, а через них с Центром. С помощью Вилли Поммера, своего компаньона и должника, он попадает в дом прибывшего Кюна в числе гостей, приглашенных на день рождения генерала.

По сценарию Кюн — действительно «одна из наиболее уязвимых фигур». Действительно, он водевилен и жалок. Рамольный старикашка бахвал, трус и бабник. Последнее свойство сценаристы обыгрывают особенно увлеченно. За обедом у Кюна один конец стола обносит хорошенькая горничная — пока она кладет поросенка, Кюн незаметно поглаживает ей спину и пониже... Во время обеда Кюна вызывает в ставку. Федотов выходит из столовой и прокрадывается в кабинет. Открывает сейф — там пусто. Только в одном из ящичков — пачка игривых фотографий: артисточки шантана. В картине ничего этого нет. Хотя результат тот же: материалов в сейфе не оказалось. И Федотов, оставшись один на один с генералом, решается на последнее — похитить его самого.

В полном соответствии со своим замыслом, одобренным художественным советом, Барнет сделал Кюна настоящим полководцем, мозгом одного из фронтов, показ самого Кюна ограничил минимальным числом эпизодов. И после некоторых колебаний решился сам сыграть Кюна.

Безусловно, это решение было счастливым во всех отношениях. Актер Барнет получил прекрасную роль, а роль получила прекрасного исполнителя. Правда, и здесь в образ просочилось
его личное обаяние — благородная рыцарская внешность, приятная тяжеловесность (он только слегка изменил горбинкой свой нос). Но здесь это все удачно наложилось на существо образа. Потомственный офицер, по-своему честный и храбрый, один из немногих, кому дозволено докладывать Гитлеру полную правду о положении на фронте. Такой, конечно, видал виды. Пистолетом его не запугаешь, и если Федотову удалось его взять, то не оружием, нет, а ненавистью, страшной и страстной, которую Кюн увидел в глазах разведчика, услышал в его словах. К такому генерал явно не был подготовлен — ни боевым своим опытом, ни житейским.

...В один из моментов мне почудилось, что я увидел на экране
живого Барнета, каким я представляю его себе (увы, с чужих слов). Это момент, когда он с Кадочниковым, играющим Федотова, проводит сцену в бильярдной. Кюн выигрывает и готовит решающий удар. И вот вся его поза, прищур, то, как он сгибается над кием, как целится, — все щемяще похоже на Барнета. Быть может, по связи с этим впечатлением мне показалось, что, взявшись играть эту роль, Борис Васильевич ощутил еще больший добавочный прилив творческого возбуждения.

Что касается других актеров, то Барнету повезло с ними не меньше, чем со сценарием, оператором и художником. Он очень быстро это почувствовал и еще больше воспрянул духом. Пожалуй, ни одна его лента, исключая «Окраину», не собирала такого могучего и разнообразного актерского состава. И Милютенко (Бережной), и Мартинсон (Вилли Поммер), и конечно же Бучма (Лещук), и те, которым не дано больше одного-двух эпизодов — актеры очень разных школ, очень самостоятельные в своих творческих устремлениях, — здесь выступают таким слаженным ансамблем, словно давно уже и хорошо сыгрались друг с другом. (Очевидно, что наибольшую закавыку для режиссера здесь представляла роль Мартинсона и сам Мартинсон с его склонностью к откровенной эксцентрике. Но отдадим еще раз должное чувству меры, проявленному Барнетом во всех деталях постановки.)

Можно даже определить это общее для всех исполнителей устремление чувство жанра. И того самого сокровенного пафоса, которым так сильна картина. Какая-то особая напряженность, взволнованность, оголенная чуткость осеняет работу всех исполнителей.

Но особенно впечатляют своей игрой двое: Кадочников и Романов. Конечно, они главные, у них больше простора, больше шансов. Но шансы, как известно, на пользу только хорошим актерам. Собственно, как открытие тут наиболее поразителен Михаил Романов. Если судить по этой картине, в нем, большом театральном актере, погиб не меньший киноактер. Он играет группенфюрера Руммельсбурга.

Давно всем известно, что врага следует изображать сильным, умным, хитрым и так далее (дабы не умалять цену победы над ним), и многие артисты под руководством режиссеров пытались и пытаются по мере сил эту заповедь соблюдать. Романов сделал нечто неповторимое. Руммельсбург не только умен, коварен, дальновиден и так далее. Он — личность. Он талант. И, наверное, кроме Романова, никто не сумел бы выразить это с такой внутренней мощью.
Одно из самых резких, прочно оседающих в памяти впечатлений от фильма — это бесконечно умное и бесконечно неприятное лицо... этот ровный, размеренный голос, который заставляет себя слушать и который слушать не хочется... эти невидимые за холодными стеклышками глаза, в которые страшно смотреть и от которых нет сил отвернуться. Талант Руммельсбурга — логика, анализ, расчет.
Он, как умная машина, действует неотвратимо и безупречно, выбирает оптимальные решения и оптимальным путем осуществляет их. Единственная его беда (так же, как и машины) — он не ошибается в расчетах. А жизнь много сложнее, много неожиданнее — и здесь лишний козырь в руках нашего разведчика.

Сами обстоятельства заставляют Федотова избегать голого расчета и действовать зачастую по вдохновению, по догадке, на ощупь, на риск. Руммельсбург блокирует его планы, перекрывает все возможности, загоняет в тупик. Уже этим одним наш герой раскрепощен, освобожден от шаблонного образа мыслей, образа действий.

Конечно же, он не может дать полную волю своей натуре, но он все-таки не забывает о ней, не отрекается от нее, не растворяет ее в своих перевоплощениях. Это-то и важно. Он может притворяться кем угодно: немцем, коммерсантом, фашистом, он может быть расчетливым и безрассудным, элегантным и мешковатым, добрым и злым, — мы все равно чувствуем сквозь притворство неизменность, непреклонность его лучших человеческих побуждений. И в этом никакой фальши. Разведчик — не актер, который способен перевоплощаться в своих героев, что называется, до самого нутра. Разведчик живет среди врагов: полностью перевоплотиться — значит стать врагом. (О Зорге отзывались с уважением и симпатией даже те, кто считал его фашистом.) В кино зритель должен ощущать ясно и полно лучшие свойства натуры героя, ибо в них главная сила его как разведчика.

Так и здесь. Преследуемый Руммельсбургом, обложенный со всех сторон, терпящий неудачу за неудачей, он должен сохранять верность себе, своей человечности и своей ненависти к врагу.
Ничто другое не поможет ему преодолеть отчаяние, найти невозможный выход из тупика.

Он сохраняет. Не упускает случая быть настоящим, искренним — искренне добрым и искренне ненавидящим. Не боится при случае дать выход своим подлинным чувствам. В этом источник его спасения в трудные минуты, его вдохновения.

Он сохраняет. И честь, и совесть. И душевную мягкость, по-своему располагающую к нему даже врага. («Вы хороший немец, Эккерт, вы добрый немец, но вы сентиментальный немец».) И внутреннюю страстность, которая то и дело прожигает его притворную личину. Иногда осторожно, украдкой, еле приметно «Разведчик должен иметь особые уши, особые глаза, — поучает его подвыпивший Вилли, — особый нюх». «И надо, наверное, сильно любить свою Родину», — тихо добавляет Федотов).

Иногда прожигает резко и сильно: в разговоре со Штюбингом, которого он сражает подчеркнутым презрением; или в момент расправы с Бережным, которую он предваряет страстным обвинением. Кажется, зачем нужна эта обличительная тирада — стреляй поскорей и уходи... тем более что никто не услышит ее. Но его нравственный темперамент не может все время перегорать невидимо, где-то внутри, не может звучать на одной ноте.

Руммельсбург вызывает его на игру. И эта игра — не пресловутые «поддавки», но серьезная, головоломная шахматная партия. Разведчик вынужден принять вызов, но для него игра эта не на жизнь, а на смерть. И не только свою. И потому ему следует быть все время в той форме, что позволит в трудный момент психологически, всей своей нравственной силой подавить, переиграть партнера. Эта форма — его любовь к Родине, своей земле и ненависть к фашизму.

Именно это и решает в последний момент судьбу операции. Партия как таковая, по существу, проиграна им: сейф генерала Кюна не поддался его ключу, вой сигнальной сирены вызывает переполох в доме, да и поддавшись, сейф был бы бесполезен разведчику — бумаги хранятся у Руммельсбурга. И вот он решается на последнее средство — направляет пистолет на Кюна и приказывает идти за собой.

И когда Кюн логично доказывает ему, что стрелять, равнозначно самоубийству: «Вы не сделаете этого», — вот тогда в разведчике во весь рост, во всей непобедимости поднимается Человек.

— Сделаю, генерал! Вам трудно в это поверить, так же, как понять, почему советские люди, даже дети, которых вы ведете на виселицу, плюют вам в лицо и умирают со словами: «Да здравствует Родина». Вы никогда не сможете этого понять, генерал, а поэтому вы пойдете со мной!

Здесь в непредвиденном повороте окончательно обнажается главный нерв произведения. Это игра в открытую.
Игра не по правилам игры... не по правилам жанра.

Зато по правилам жизни и большого искусства.

Уже к марту Барнет был настолько поглощен работой, что почти перестал писать письма домой. Он ни о чем не помнил, кроме картины. Спал по три-четыре часа в сутки, снимал в основном вечером, а день уходил на монтаж. Вконец издергал ассистентов, помощников, сам издергался... Уже и помех серьезных не было, бесновался из-за пустяков. И когда прозвучали на студии первые слова одобрения, когда чуть-чуть отлегло от сердца, волной накатила на изнуренную душу такая невыразимая мука, что выплеснулась на бумагу страстная исповедь — ни разу больше, ни прежде, ни потом, не находил я у него такой попытки самоанализа, такого честного и прямого объяснения самого себя. Он пишет:

«Только вчера я отдал себе отчет, почему я тебе не писал. Постараюсь объяснить тебе все, а ты, хорошая моя, постарайся понять и простить.

Я много раз в жизни уходил из дома, пропадал, замыкался в себе... И всегда эти вещи происходили ей мною в разгар работы, всегда это случалось тогда, когда я ни о чем, кроме распроклятого кинематографа — работы, конечно, которую, я ненавижу и очевидно очень люблю, — думать не мог. Ответственность и даже страх за удачу и неудачу поглощали всегда меня всего.

Непреодолимая потребность к полной свободе и независимости (ни от чего и ни от кого), возможность, ни с чем не связанная, вскакивать по ночам, делать то, что я хочу и именно тогда, когда я этого хочу, — очевидно, это и физическая и психическая потребность обрушивалась на меня помимо моей воли во время самого ответственного периода работы. Подчинившись этой стихии, я первое время успокаиваюсь, начинаю работать лучше, но тут же вскоре наступает новое...»

Письмо почти трагичное, но есть в нем приписка, сделанная, как видно по сути, позже. И эти несколько строчек начисто меняют все настроение письма. В них бодрость и затаенное торжество.

«Картина получается интересная. Было два просмотра. Был большой успех. Смотрел Луков — рычал от удовольствия...».

Предчувствия не обманули: картину ждал ошеломляющий успех у зрителя, режиссера — множество поздравительных писем и телеграмм, восторженные рецензии, звания лауреата и заслуженного деятеля искусств Украины. В истории советского кино эта лента на многие годы стала эталоном, точкой отсчета, примером, на который принято ссылаться при разборе очередных удач и неудач.

А для автора книги еще и просто незабываемым впечатлением детства. Я хорошо помню, как во дворе нашего большого московского дома появился среди мальчишек первый рассказчик этой картины, первый счастливчик, «на протырку» пробившийся в «Ударник». А уже через неделю-другую мы знали картину наизусть. Мы смотрели ее по многу раз. Рассказывали ее бабушкам и мамам, жарко обсуждали в школьных коридорах, в закоулках дворов: «Как он того... а как он этого...»

Война была для нас не историей — мы еще помнили аэростаты в ночном небе над городом, ежевечерние салюты (дороже денег были для нас жестяные кружочки от ракет — желтые, красные, зеленые). Мы видели разрушенные дома, мы пели песни военных лет. Мы обливались слезами, потеряв злосчастные карточки. В баню по соседству водили колоннами пленных. Наши вернувшиеся отцы и дядья еще ходили в гимнастерках с планочками наград и ранений. А невернувшихся вспоминали часто. Война была еще близко.

И, разбегаясь по закуткам, подворотням, подъездам нашего дома, мы упоенно до темноты играли в «подвиг разведчика». Иногда за нехваткой исполнителей играли по две-три роли. Я переиграл почти всех, только роль Федотова была для меня, как и для многих, недосягаемой. А потом мы снова собирались ватагой под аркой ворот — спорили, обсуждали картину, накручивали свое...
И все терзались одним нагоревшим и наболевшим вопросом: «А мог бы Федотов, если б понадобилось, похитить Руммельсбурга... и как? А самого Гитлера?..» И по всем нашим домыслам выходило, что мог бы — и Руммельсбурга и Гитлера. Такое доверие внушали нам, мальчишкам сороковых годов, герой-разведчик и вся история его подвига.