Фильм «Человек-амфибия» (1961) известен у нас всем и каждому, но его автора для многих зрителей как бы и не существует. Меж тем поставил его, вместе с Владимиром Чеботаревым, Геннадий Казанский. Выстраивая в цепочку лучшие из его фильмов, видишь, насколько оригинальна фигура этого режиссера.
Так, в 1937 году в соавторстве с Максимом Руфом он снял самую, пожалуй, залихватскую ленту того убийственного для вольных исканий времени. Фильм «Тайга золотая» поражает не только эксцентричностью и фантазией (чего стоит огромная по метражу сцена с чертом — правда, приснившимся герою), но и откровенной пародийностью по отношению к штампам казенной пропаганды. Трудно поверить, но самый «идейный» персонаж фильма, картинно позируя с курительной трубкой, явно передразнивает... Сталина.
В самом что ни на есть «оттепельном» 1956 году Казанский снял зрелищный фильм «Старик Хоттабыч». По блеску комбинированных съемок он ничуть не уступал мировым образцам и был столь популярен, что его показывали и на «взрослых» сеансах. Это немудрено: лента по сути была образцом редчайшего для советских экранов жанра фэнтези, в котором чудеса и прочие сверхъестественные явления возникали «просто так», сами по себе, безо всяких рациональных и наукообразных разъяснений. Официозная же эстетика если и допускала фантастику, то строго «научную», а во всей остальной догматикам чудились подозрительная «мистика» и, страшно сказать, признание потусторонних сил.
Хоттабыч, старый джинн с древнего Востока, воочию убеждался, что советская жизнь не в пример сказочнее, чем фантазии «Тысячи и одной ночи». Ясно, что это — изящная модификация популярного пропагандистского клише: заезжий иностранец, этакий «мистер Вест», поначалу опасается загадочной страны большевиков, но вскоре приходит от нее в совершеннейший восторг, а то и находит здесь вторую Родину.
Схема часто переворачивалась — и тогда, напротив, образцовый советский человек попадал в «старый мир», обреченный и загнивающий, приходил там в ужас на каждом шагу и с проклятиями уносил ноги из капиталистического ада. Именно этот мотив резонирует в горестной истории прекрасного юноши Ихтиандра: возникнув из поэтических морских глубин, человек-амфибия доверчиво ступает на землю Запада, прельщающего манящими миражами, но они оборачиваются для возвышенного романтика невзгодами и страданиями.
В иронических описаниях этой ленты Ихтиандра не раз сравнивали с памятным по трофейному кино Тарзаном — одного, мол, поля ягоды, и куролесит-то наш герой, попав в город, совсем на манер того литого атлета, что угодил в Нью-Йорк прямиком из джунглей. Тарзан, однако, — естественное дитя вольной природы, а Ихтиандр — существо изначально ущербное: гениальный ученый Сальватор вживил своему больному сыну жабры акулы, после чего, не останавливаясь на достигнутом, задался благородной целью фабриковать по его образу и подобию все новых граждан грядущей Подводной республики.
Там, в океанских глубинах, велеречиво вещает этот ученый муж, «не будет ни бедных, ни богатых», и вообще, «все будут жить свободными и счастливыми». Словом, ни дать ни взять — обещания того самого коммунизма, о скором пришествии которого только что возвестила на своем съезде родимая партия. А в осанистом, породистом, сереброволосом Сальваторе с его опытами по выведению счастливых подводных жителей, оснащенных акульими жабрами, как не увидеть иносказательное изображение других, «кремлевских мечтателей», одержимых неустанными экспериментами по созданию некоего «нового человека»?..
Вопреки изначальным установкам на разоблачение капитализма, в фильме получалось, что Ихтиандр остается чужим и чуждым земной реальности не из-за изъянов социального строя — а оттого, что сам он, искусственно искалеченный во имя гуманных целей, остается неприспособленным к свободной и естественной жизни. Ведь «капиталистические джунгли», куда его занесло, — пусть далеко не идеальная, но все же органичная среда для несовершенных и небезгрешных, однако... самых нормальных людей, знать не знающих ни про какие утопии.
В структуре этого фильма — возможно, и бессознательно — закодировано образное высказывание о том, что такое глубоко «лабораторное» создание, как советский человек, просто обречено, как рыба без воды, задыхаться в стихиях свободного мира. И «вольно дышит» он лишь в глубоко неестественной среде и при жесточайших ограничениях, диктуемых родимой неволей. Этот мотив выморочной жизни в наглухо задраенной от внешних влияний стране «реального социализма», обитатели которой, чудом вырвавшись на волю, трагически не выдерживают испытания свободой, гораздо позже будет развернут в грандиозной кинофреске «Подполье» (реж. Эмир Кустурица, 1995). Однако в годы советской «оттепели» он был выражен всей образной плотью фильма Казанского и Чеботарева — ведь жанровое кино часто оказывается голосом некоего «коллективного бессознательного», в очень опосредованной форме транслируя взгляды, идеи и концепции, еще не освоенные авторским кинематографом.
Эта особенность «Человека-амфибии» была не распознана критикой своего времени. Сегодня поговаривают, что этот зрелищный и любимый народом фильм она вконец затравила именно потому, что он-де резко выламывался из заскорузлых канонов социалистического реализма. Но... ведь самую знаменитую «разносную» статью о нем написал не догматик, а яркий «шестидесятник» и автор самого этого термина Станислав Рассадин. По одному ее названию — «Красота или красивость?» («Советский экран», 1962, № 5, с. 7), — видно, что претензии к ленте здесь — чисто эстетические. Это вполне понятно: глаз человека 1960-х, адаптированный к эстетике неореализма и разнообразных «новых волн» с их культом натуральных и неприглаженных фактур, невероятно раздражала сама условная эстетика ловко и увлекательно сделанной, к тому же — внешне эффектной вещи.
Это казалось не просто дурновкусием, а стратегически опасным отступлением от жизненной правды, завоеванной искусством в «эпоху Хуциева».
Меж тем — само содержание фильма было не слишком далеким от ведущих мотивов искусства «оттепели». Она обозначила общий поворот страны к нравственным и общечеловеческим ценностям, поэтому ее романтические надежды стали выражать высокие идеалисты из литературной классики — Дон Кихот, князь Мышкин — или идеализированные революционеры вроде Овода и Павки Корчагина. Положительным героем комедии становился не беззаботный строитель социализма, как это бывало в 1930-е годы, а чистосердечный и неисправимый романтик, которого окружающие третируют как непрактичного чудака...
Ф. М. Достоевский говорил, что его роман «Идиот» рассказывает о судьбе положительно прекрасного человека, явившегося в несовершенный мир и отторгнутого им.
Сквозной внутренней темой искусства советской «оттепели» — о приходе которой, кстати, словно бы и возвестил князь Мышкин, гениально сыгранный Иннокентием Смоктуновским в легендарной постановке Г. М. Товстоногова, — и стало исследование драматической, а то и трагедийной судьбы идеалиста — нравственно совершенного человека, которого угораздило появиться в несовершенном и безнравственном мире. Фильм «Человек-амфибия», снятый в жанре фантастической феерии, по-своему и самым неожиданным образом выразил этот ведущий мотив советского искусства конца 1950-х — начала 1960-х годов.
Ковалов О. Дети Маркса и доктора Сальватора // Игнатенко А., Гусак В. К вопросу об Ихтиандре. СПб.: Ленинградское издательство, 2011.