Роман Александра Беляева «Человек-амфибия» появился в 1928 году. Одноименный фильм — тридцать четыре года спустя. Книга была написана в год официального рождения звукового кино. Фильм снимался в ту пору, когда съемочная техника уже освоила морские глубины. Беляев сочинил печальную утопию, в которой мотивы открытия новых жизненных пространств рифмовались с животрепещущей темой синтетического человека. Падкие до наживы обыватели тянули сильные щупальца к открытию доктора Сальватора, лютовали спецслужбы, прогрессивный журналист Ольсен бился о стену молчания как рыба об лед, а полурыба-получеловек, волшебный мутант Ихтиандр воплощал границы дерзания, которые оказались куда шире границ общественной терпимости. Морской дьявол загибался в мире желтого дьявола, пытливый разум пасовал перед капиталом, а наука — перед людской низостью.
В конце 1920-х особой романтикой наделялось позитивное знание социального будущего. Начало 1960-х было эпохой романтического настоящего. Толковали о «физиках» и «лириках», о том, стоит ли, отправляясь на Марс, брать с собой веточку сирени и цитировать наизусть строчку-другую Аполлинера. В моду входило все хрупкое, контрастное, причудливое, как Пикассо на мещанских полях, транзистор в тайге или объяснение в любви под сводами имперского метрополитена.
Беляевский сюжет должен был соблазнить 1960-е уже тем, что разворачивается в морских глубинах. Кораллы, ракушки, диковинные рыбы и водоросли, наполняющие обитель безмолвия и покоя, вообще давно присмотрены в качестве кинематографической натуры. Еще в 50 е годы продвинутая Европа, отложив Сартра или Камю, ходила смотреть фильмы Жака-Ива Кусто, бывшего морского офицера, навсегда завороженного подводными киноэкспедициями. В 1956 году, в самый канун «новой волны», Кусто сорвал «Золотую пальмовую ветвь» — его объектив-батискаф явно подыгрывал экзистенциально ориентированному кинопроцессу.
У нас глубоководный культ перекликался с суровой поэзией одиночества. За три года до «Человека-амфибии» на «Ленфильме» сняли «Последний дюйм», в котором двухсотпроцентно хемингуэевский Николай Крюков насмерть бился под водой с акулами-людоедами. Еще через несколько лет воображение советских зрителей навсегда поразит сцена подводных похорон из франко-итальянских «Искателей приключений», когда под переливчатый вокализ тело Джин Шимкус медленно опустится на дно. Так вплоть до конца 80-х, до «Голубой бездны» Люка Бессона, нырнувшего отдохнуть на полпути из парижской подземки к американскому экшну.
Не менее экзотичной средой, чем облака или толща вод, для советского кино была заграница. Конструируя ее, советское кино всегда садилось в лужу. Париж, снятый во Львове, или Таллинн, загримированный под Берлин, неизменно выдавали рукоделие и кустарщину. «Человек-амфибия» оказался в числе немногих фильмов, где заграница получилась без поддавков и стильно.
Южный портовый город, темно-синее небо, яркое солнце и пыль, уличные жаровни и маленькие лавочки, почти пахнущие с экрана ванилью, имбирем и табаком, не были потугами на копию асфальтовых джунглей или тщетной попыткой подглядеть в щелочку железного занавеса. Марсель, Алжир, Лиссабон? Может быть, Маракайбо или Джорджтаун? Или Касабланка? А вернее всего Зурбаган — столица мечты, призрачный город, придуманный и нанесенный на карту 1960-х Александром Грином.
В экранном варианте «Человека-амфибии» Грин как будто и впрямь переписал Беляева. И не только потому, что сыгравшая Гуттиэре Анастасия Вертинская за год до этого снялась в роли Ассоль из «Алых парусов» (еще через два года она станет Офелией в козинцевском «Гамлете» и окончательно утвердит себя как муза 60-х). Беляев сочинял социальные утопии, Грин придумывал утопии чувствительные. То есть позволял чувствам стать тем, чем они могли бы быть, окончательно порвав с реальностью. В начале 1960-х два мифа срослись воедино. Романтическая история прекрасного чужака, отшельника и изгоя стала не менее романтической историей любви, оглушительной мелодрамой с фантастическим допуском. Задолго до мыльных опер в ней были причудливая тропическая среда, море, солнце, ловцы жемчуга, ночные кабаки, классная баллада Андрея Петрова о том, что «лучше лежать на дне» и знаменитые буги-вуги «Эй, моряк, ты слишком долго плавал!»
Притча о нетерпимости стала больше похожей на жанровый фильм. Профессор Сальватор (правильнее было бы сделать ударение на последнем слоге, но скульптурный Николай Симонов так навеки и остался «Сальвáтором») стал благородным отцом, нудновато-положительный Ольсен — другом-наперсником, а жадный
Дон Педро — роскошным южным злодеем. Неправдоподобно красивый Владимир Коренев до сих пор заставляет вспоминать Рудольфо Валентино — в своем земном воплощении человек-рыба принес на наш экран образ волоокого латинского любовника.
Его чешуйчатый наряд, предвосхитивший причуды поп-артовских кутюрье, взывал и к океану, и к космосу — не случайно в костюме Ихтиандра играл одно из своих последних шоу Сергей Курехин. Свободный цивильный костюм и небрежно повязанная бандана точно указывали на происхождение образа. Ущербное чадо доктора Сальватора, сребротелый Ихтиандр в миру оказывался «золотым мальчиком», свободным от постылых условностей. Он не знал цены деньгам, но деньги у него были. Облагодетельствованный рыбак вопил «сумасшедший миллионер!», и это была сущая правда, потому что только безалаберные богачи могут купаться в уличных фонтанах и расплачиваться мокрыми комьями денег.
Диктатору стиля Дэвиду Боуи понадобилось более десяти лет, чтобы осознать близость инопланетянина и плейбоя. Ихтиандр был и тем и другим с той же легкостью, с какой менял наряды (в архиве «Ленфильма» до сих пор лежат зрительские письма с просьбами «прислать ихтиандровскую выкройку» — правда, какого из костюмов, не уточняется). К тому же Владимир Коренев оказался едва ли не первым советским актером, которого начали снимать как откровенно конфетного жанрового красавца. Все герои «Человека-амфибии» были вообще удивительно, фантастически красивы — эталонно-шестидесятнические глаза Вертинской, седая грива Николая Симонова, резкие скулы и эспаньолка Козакова дали фильму нечто большее, чем жизнь. Они дали ему стиль.
Что касается скафандра и шлема-плавника, то здесь эксклюзив можно оспаривать. Во второй половине 1950-х американец Джек Арнольд запустил классическую киносерию «Чудище черной лагуны», где плавучий монстр поразительно напоминал нашего Ихтиандра. Разница лишь в том, что тамошний жабродышащий запутался в инстинктах и душегубстве, а наш поднял со дна жемчужное ожерелье романтики и свободы. Можно ли сказать, что по эту сторону железного занавеса жилось веселее? Неизвестно. Однако, только в год выхода «Человека-амфибию» посмотрели шестьдесят пять с половиной миллионов зрителей.
«Premiere». 1997. № 2.
Добротворский С. Влюбленная рыбка // Добротворский С. Н. Источник невозможного. Сб. статей и интервью: 1988 — 1997. СПб.: Сеанс, 2017.