Осень 1941 года.
Ветрено в Ленинграде.
Нева покрылась барашками. Холодные волны тяжко ударяют о берег у подножия Петропавловской крепости. Всплеск, и вода отступает.
Стена.
Старая русская стена из гранита. Прочно прибитая бронзовая доска «Одеты камнем в лето 17...ое».
Мощные звукоуловители на Петропавловке. Их раковины обращены к небу, как исполинские уши города.
Вот он — наш город.
Вот его одна улица.
Ветер с моря шумит в ветвях старого клена. Срываются блеклые сохнущие листья, кружась в воздухе, падают наземь и, подгоняемые порывами ветра, с шуршанием стелются по мостовой.
С дерева раздаются хриплые отрывистые звуки. Они похожи на воронье карканье.
Громкоговоритель укреплен между сучьями клена.
Так-так... Так-так...
Это стучит метроном.
Дом. Из подъезда выходит девочка в стареньком, аккуратно заштопанном платье. Зажмуриваясь, подставляет щеки навстречу резкому осеннему ветру. Смеется от удовольствия.
Через дорогу от нее деревянная витрина «Ленинградской правды». Подходит девушка с ведром, кистью и перекинутой через плечо сумкой, битком набитой газетами. Девушка ставит ведро, достает газету, намеревается приклеить ее.
Ветер подхватывает развернутый лист и вырывает его у девушки. — Ой! — вскрикивает девочка у подъезда.
Подпрыгивая, догоняет лист.
Поймав, несет девушке.
— Вот спасибо, девочка... Выручила! — улыбается девушка, принимая газету. — Тебя как звать?
— Настенька. А вас?
— Тоня.
Девушка обмакивает кисть, мажет витрину клейстером. Накладывает газету, прихлопывая ее для гладкости ладонью.
Настенька во все глаза наблюдает за этой операцией.
— Ты где живешь, Настенька? — оборачивается Тоня.
— Тут. Вот мой дом.
Девочка показывает рукой на дом свой.
Тоня наклеивает другой лист, лицевую сторону газеты. Бросаются в глаза слова, напечатанные крупным шрифтом: «Ленинградец! Враг рвется в дом твой! Не бывать этому!»
Тоня, прихлопывая ладонью лист, читает:
— Враг... рвется... в дом... твой!
Настенька меняется в лице.
— В дом мой...
Глядит на свой дом.
Тоненькая морщинка появляется между бровей ребенка.
Тоня изо всех сил шлепает по листу ладонью.
— Не бывать этому!
Выстрел.
Настенька вздрагивает.
— Ой! Что это?
Стена Петропавловской крепости. Легкий дымок. Старая пушка дала традиционный полуденный выстрел.
Тоня и Настенька.
— Пушка, — говорит девушка. — Двенадцать часов.
Настенька облегченно вздыхает.
— А я думала — обстрел...
Девушка улыбнулась.
— Это само собой. А это пушка.
— Зачем?
— Как зачем? Часы проверять! Она, знаешь, сколько лет так стреляет?
— Сколько?
— Двести лет! Вот сколько. А то и больше. Ее, знаешь, кто ставил? Петр Первый!
Настенька кивнула головой.
— Петра Первого я видала.
Покосилась на здание кинотеатра, стоящее против ее дома.
— Ага! говорит Тоня. — От него и пошло. Как эта пушка ударит, все свои часы проверяют. А, говорят, пушка! Двенадцать часов. Удобство! — Заглядывает себе под рукав на часы.
— Отстают!
Переводит стрелку. Удовлетворенно глядит на циферблат и вдруг ужасается:
— Батюшки! А у меня еще газет-то! Побегу...
Хватает ведро с клейстером и торопливо уходит.
— Пока!
Настенька остается одна.
Покачивается от ветра огромный плакат, прислоненный к стене около кинотеатра: озорной улыбающийся парень с гармошкой. «Юность Максима» написано на плакате. Рядом анонс: «Скоро вторая серия — «Возвращение Максима».
Девочка дружелюбно глядит на шатающийся плакат.
— Не упади, Максим!
Поводит плечиком и запевает вполголоса:
— Где эта улица, где этот дом.
Где эта ба-арышня...
Из ворот выходит группа женщин, предводительствуемая стариком в круглых очках. Они идут мимо дома, проходят около девочки. Улыбаются Настеньке, как своему человеку.
— А, Настенька...
И девочка улыбается женщинам:
— Здравствуйте, Марья Сергеевна!
— Ольга Петровна, здрасьте...
Поет:
— Где эта улица...
Заслышав песню, старик оборачивается.
Благодаря сильному увеличению стекол очков глаза его кажутся огромными и зловещими. Их взгляд останавливается на девочке.
Она перестает петь.
Старик идет дальше. Женщины за ним.
Девочка окидывает взглядом родные места и снова запевает тихонько:
— Вот эта улица, вот этот дом...
Приближается сухонькая старушка в душегрейке. Девочка устремляется к ней и с разбега обхватывает ее, едва не сбивая с ног.
— Вот эта ба-арышня...
— Какая я тебе барышня!
Сердясь, старушка освобождается от цепко охвативших ее рук.
— Некогда, Настенька!
— Куда это вы, бабушка Степанида? А?.. Далеко?
— Куда я от дома пойду? Тут и буду.
Указала на улицу.
Перед домом.
— А...
Степанида вдруг рассердилась.
— Живо беги за мамкой! Что это она дома сидит? Безобразие какое...
Пошла, торопясь, вслед за женщинами.
Настенька глядит ей вслед.
— Безобразие какое... — Повторяет понравившееся ей словечко. Размышляет.
— За мамой?.. Как же! Так я и пошла!
Подпрыгивая, устремляется догонять женщин.
Начатый строиться дзот высится неподалеку. Тут же валяется груда строительных инструментов — лопаты, носилки, кирки, ломики. Старик раздает инструменты домохозяйкам.
Подошла Степанида. Следом за нею Настенька. Девочка останавливается в сторонке, внимательно наблюдая за происходящим.
— Давай инструмент! — протянула руку Степанида.
Старик наклоняется над кучей инструментов и долго роется там, выбирая что-нибудь по силам старушке. Извлек наконец поясную саперную лопатку.
— Пожалуйте, Степанида Антоновна! Как раз для вас!
Старушка решительно отвела руку управдома.
— Нет уж, пожалуйста...
Поплевала на ладони и резким, неожиданно ловким для ее лет движением схватила обыкновенную большую лопату. Крякнув, вскинула ее на плечо и пошла к дзоту.
— Гренадер! — покачал головой старик.
Подходит солидная дама в пенсне и митенках. Старик уважительно приподнимает шапку.
— Мое почтение, Марья Сергеевна! Доброе утро!
— Здравствуйте, Макар Иванович...
— Как изволите поживать? Как профессор?
— Муж, как всегда, в университете.
— Лекции?
— Какие там лекции! На крыше сидит. Он в пожарной команде...
Дама берется за носилки. Не может их приподнять одна. Осматривается.
— Послушайте, Макар Иваныч... А где же Душечкина? Опять не вышла?
Подбегает девушка в яркой косынке, кокетливо завязанной под подбородком.
— Как так не вышла? А я не Душечкина?
Дама укоризненно оглядывает девушку.
— Опять причесывались? Могли бы и так выйти!
— Непричесанной? Фи!
Девушка делает брезгливую гримаску.
— Стану я менять из-за какого-то Гитлера свои привычки!
Берется за ручки носилок и вместе с Марьей Сергеевной, отходит.
Макар Иваныч один. Просматривает список домохозяек.
— Что же это? Только Пахомова и не вышла?
— Как так не вышла? — раздается возмущенный голос. — А я не Пахомова?
Настенька перед управдомом.
Макар Иваныч наставляет на девочку свои очки.
— Разве вы Пахомова, гражданка? — шутливо прикидываясь не узнающим девочку, спрашивает он подчеркнуто официальным тоном.
— Да. Я гражданка Пахомова.
— Не узнаю.
Управдом отворачивается, чтобы скрыть улыбку.
Настенька обескуражена.
— Безобразие какое! — бормочет про себя. Настойчиво тянет старика за карман.
— Послушайте, Макар Иваныч... Как это вы меня не узнаете? Я же Настенька... Из седьмого номера!
— Ах, Настенька? — оборачивается снова управдом. — Это другое дело! А мама где?
— Мама на завод поступила... На папин завод. Сегодня первый раз пошла на работу...
— Та-ак! — размышляет управдом. — Значит, надо теперь гражданку Пахомову из списка вон!
Берет карандаш, намереваясь вычеркнуть фамилию Пахомовой.
— Почему это вон? — пугается девочка.
— А потому, что нету теперь в квартире номер семь домохозяйки.
— Как нету? — возмущается девочка. — А я что же? Не домохозяйка?
Подражая жесту Степаниды, отводившей от себя не понравившуюся ей лопату, Настенька решительно отводит вооруженную карандашом руку.
— Нет, уж, пожалуйста... Гражданку Пахомову не вычеркивайте! Я теперь за маму буду всюду ходить. И за хлебом, и за продуктами...
— А сюда?
— И сюда тоже. Видите? Я же пришла...
Протянула руку опять же, как Степанида.
— Давайте инструмент!
Управдома бесконечно забавляет решительный тон девочки.
— А если не дам?
Девочка вспыхнула.
— Тогда... тогда... тогда я жаловаться на вас буду!
Старик струхнул (довольно искусно).
— Помилуйте, гражданка Пахомова... — проникновенно обращается он к Настеньке, — зачем же жаловаться? Зачем обострять отношения? Желаете работать, пожалуйста! Я со своей стороны могу только приветствовать. Работайте!
— И буду работать! Это мой дом!
— Конечно! Однако по инструкции полагается привлекать к работе лиц не моложе шестнадцатилетнего возраста. А вам сколько?
Наставляет на Настеньку свои зловещие очки и констатирует.
— Вам от силы лет семь!
Настенька ежится под устремленным на нее взглядом огромных и страшных сквозь очки глаз. Но все-таки находит силу возмутиться.
— Семь? Давным-давно мне восьмой пошел!
— Восьмой? — произносит Макар Иваныч таким тоном, как если бы он сказал «шестьдесят девятый». — Тогда, конечно, говорить не о чем! Получайте инструмент, гражданка Пахомова...
Окидывает взглядом груду инструментов, затрудняясь, какой из них предложить Настеньке. Взгляд его падает на саперную лопатку, от которой с таким презрением отказалась Степанида. Берет ее, протягивает Настеньке.
Девочка принимает лопатку. Старик делает отметку в списке, затем с удивлением обнаруживает, что девочка все еще стоит около него.
— Вы что?
— Чего делать-то?
Макар Иваныч отвечает вполне официально:
— На песке будете работать. Носилки будете насыпать носчикам. — Указывает на груду песка под кленом.
— Вот ваше рабочее место!
Настенька закидывает на плечо лопатку и решительно направляется к куче песка.
Девочка лепит из песка лепешку.
— Уходи, Катя! — заявляет ей Настенька. — Я тут работать буду!
— Ой, Настенька! Иди работай в другое место. Я тут играю.
Причудливая форма лепешки заинтересовала Настеньку.
— Это ты во что играешь?
— Это я пироги пеку.
— Разве пироги так пекут?
— А как же?
— Вот как!
Настенька откладывает лопатку и начинает лепить пирог. Он выходит большой и красивый, с начинкою из кленовых листьев.
— Это с чем будет пирог?
— Это будет с капустой. Мой самый любимый!
Катя пренебрежительно оттопыривает губу.
— А я не люблю с капустой! Я люблю ватрушку.
— Можно и ватрушку.
Настенька лепит ватрушку. Собирает несколько камешков и тычет их поверху красивыми рядами.
— А это что?
— Изюм.
Катя вздохнула.
— Вкусно как! А пирожное ты тоже можешь?
— Я все могу. Ты какое хочешь?
Катя подумала.
— Настоящее, «наполеон».
Песок высыпается из рук Настеньки.
— Настоящее нельзя!
— А я хочу!
— Мало ли что! Нету «наполеонов»!
— Где же они?
— Гитлер съел!
— Все?
— Все!
Катя потрясена. Недоверчиво глядит на Настеньку широко раскрытыми глазами.
— Что же теперь делать?
— Ничего! Съешь пока хлебца.
Достает из кармана маленький сверток.
— Сама ешь! Я не хочу!
— А может и захочешь? У меня хлеб вкусный-превкусный! Мне его мама поджарила...
Два маленьких ломтика хлеба, аппетитно поджаренных, лежат на газетной бумаге.
— Попробуй-ка!
Катя нерешительно берет ломтик. Откусывает кусочек, жует. Потом еще и еще... Ломтик уменьшается с поразительной быстротой.
— Вкусно?
— Вкусно! Дай-ка еще!
Настенька, собиравшаяся закусить вторым ломтиком, поколебалась. Но это продолжалось только мгновение. Протягивает ломтик подруге.
— На!
Собирает крошки с бумаги. Ест...
Катя с удовольствием доела ломтик.
— Ой!
— Что?
— А тебе-то?
— А мне... Мне не надо. Я не хочу.
Настенька подобрала последние крошки, аккуратно сложила газетную бумагу, спрятала в карман.
— Безобразие какое! — раздался рядом чей-то грозный голос. — Теперь я вижу, как вы работаете!
Возле кучи песка стоит Макар Иваныч. Наставив на девочек круглые очки, говорит Настеньке подчеркнуто официальным тоном:
— Поглядите, как надо работать — день мал! А вы тут рассиживаете, пироги лепите...
С высоты песчаной кучи Настеньке открывается вид на кипящую кругом работу. Девочка приходит в замешательство.
— Придется вас, гражданка, на черную доску сажать! — выносит Макар Иваныч беспощадное решение.
Его огромные за стеклами очков глаза зловеще блеснули.
Настенька умоляюще складывает руки.
— Ой! Макар Иваныч... Миленький! Не надо меня на черную доску!
— Надо! Вы уклоняетесь.
Макар Иваныч протягивает руку за саперной лопаткой.
— Потрудитесь сдать инструмент. Он у вас все равно без пользы...
Настенька опережает старика. Одним прыжком оказывается возле лопатки, схватывает ее и прижимает к груди.
— Не дам!
— А я вас на черную доску!
— А я работать буду!
— За такую работу вам спасибо не скажут!
— И не надо! Это мой дом!
Настенька круто поворачивается и бежит к Степаниде.
Макар Иваныч глядит вслед девочке. Крутит головой.
— Отчаянная девица!
Настенька и Степанида насыпают песок в носилки.
— Ф-фу! — шумно отдувается Степанида.
Где-то далеко раздается глухой выстрел. Спустя несколько мгновений слышен нарастающий свист: высоко над улицей проходит снаряд.
Слышится гул разрыва.
Степанида крестится.
— Дай господи, чтоб в него так попало!
— В кого?
— В Гитлера.
Новый свист и грохот разрыва.
Настенька, работая лопаткой, прикинула, где произошел разрыв.
— Так нельзя.
— Почему?
— Перелет будет!
Степанида, насыпая песок, взглянула на девочку.
— Перелет... У кого ты это слов таких набралась?
— Как у кого? Чья дочка, у того и набралась.
— А ты чья дочка?
— Я артиллерийская дочка!
— Разве Филипп Матвеич тилерист?
— Ар-тил-ле-рист!
— Ишь ты!
Подходит Катя.
— Подумаешь, артиллерист... А мой папа летчик!
— Так что ж?
— Как что ж? Летчик главнее.
Настенька возмутилась.
— Нет, артиллерист главнее!
— Нет, летчик!
— Нет, артиллерист!
Подруги готовы разодраться во имя чести отцов и их оружия. Настенька первая сдерживается. Отходит.
— Дура! — кричит ей Катя вдогонку.
— Сама дура!
— А ты...
Катя запнулась.
— Ой! — восклицает Настенька.
— Что?
— Почта!
— Где?
— Вон идет!
Улица. Девушка-почтальон идет с туго набитой сумкой. Стопка писем в руке.
Настенька и Катя. Недавняя распря забыта. Подруги стоят обнявшись и с напряженным вниманием следят за приближением почтальона.
— А вдруг...
Настенька не договорила. Голос ее пресекается от волнения.
— Что?
— Вдруг нам от папы письмо!
— Ой! И нам!
Катя подпрыгивает. Хлопает в ладоши.
— Бежим?
— Бежим!
Девочки кубарем скатываются с кучи песка.
Девушка-письмоносец подходит к дому. Навстречу ей бегут Катя и Настенька.
— Марусенька! Маруся! Нам есть письма?
— Во! — отвечает девушка. Высоко поднимает стопку писем. — Все с фронта!
— Ура! — кричит Катя. — Есть!
Радостно визжа, она устремляется к дзоту.
— Мама! Мамочка! Нам письмо!
Катина мать (ее зовут Ольга Петровна) откладывает инструмент и, сопровождаемая дочерью, бежит к почтальону.
— Правда, девушка? Правда? Синичкиной письмо?
Женщины окружили девушку.
— Пропустите вы меня! Не задерживайте! — сердится и смеется Маруся. — Вам же иду разносить по квартирам!
— А зачем по квартирам? — недоумевает Степанида. — Квартиры все тут.
— Точно, — поддерживает ее Макар Иваныч. — Все квартиры вышли на строительство рубежа.
— Пожалуйста! — говорит Маруся. — Мне же лучше! Не лазать по лестницам...
Разбирает пачку писем.
— Получайте вашу корреспонденцию!
Раздается нестройный гул восклицаний:
— В квартиру шесть, Жуковой...
— В одиннадцатый номер!
— Синичкиной...
Настенька пытается протолкаться сквозь окружившую почтальона толпу. Не пролезть! Тогда она подпрыгивает и кричит:
— А в седьмой... В седьмой номер! Пахомовой!
Голос ее тонет в общем шуме.
Марусе удается пробиться внутрь дзота. Она высовывается в амбразуру, как кассир в окошко.
— Тихо, гражданки! Раздаю по порядку!
Берет первое письмо из пачки.
— Квартира пять. Елкиной!
Выходит Степанида. Дрожащими руками принимает письмо.
— От внука!
— Квартира шесть. Жуковой!
Марья Сергеевна со сдержанной радостью берет конверт.
— От сына...
— Душечкиной! Квартира восемь...
Девушка в кокетливой яркой косынке вырывает из рук Маруси открытку. Взглядывает на подпись и восклицает ликующе:
— От него!
Целует письмо.
Настенька перехитрила всех. Она обошла дзот с тыла, забралась на него и, свесившись вниз, подергивает Марусю за прядку, выбившуюся из-под берета.
— А в седьмой номер? — спрашивает она при этом умоляюще.
— В седьмой?..
— Погоди! — отмахивается Маруся. Кричит: — Синичкина!
Подходит Ольга Петровна. Волнуясь, надрывает конверт. Пробегает первые строчки. Ее лицо светлеет.
Катя встает на цыпочки и тянется к письму.
— Это от папы? Мама, а? От папы?
Ольга Петровна только кивает головой.
— Какая! — обиженно басит Катя. — Сама читает, а другим не дает!
У-у-у!
Ольга Петровна отрывается от письма.
— Папа пишет, что сбил «Юнкерса»!
— Кого?
— «Юнкерса». Немца! Понимаешь, он летел, а папа его сбил на землю...
Маруся, раздав письма, выходит из дзота. В руке у нее конверт. Безмерно счастливая Настенька тянется к нему.
— Ты что?
— Письмо мне...
— Разве это тебе? Твоя как фамилия?
— Пахомова. С седьмого номера...
— А это в четырнадцатый номер. Терентьеву.
Настенька. Лицо ребенка, только что светившееся надеждой, нетерпеливым ожиданием, радостью, потускнело, нахмурилось.
— Ты что?
— Ничего, — тихо говорит Настенька.
Закусывает губу. Отворачивается.
Маруся участливо треплет девочку по плечу.
— Тебе пишут! Не плачь.
— А я плачу? — грубо спросила Настенька, отстраняясь.
— Вот злючка какая! Я ее жалею, а она...
— Нечего меня жалеть! — в том же тоне отзывается девочка. Делая над собой страшное усилие, закричала насмешливо: — Ты себя пожалей!
— Что мне себя жалеть?
— Как что? Ты радовалась, что по лестницам лазать не надо... А Терентьев-то, знаешь, где живет?
— Где?
— На седьмом этаже!
Маруся глядит вслед Настеньке со смешанным чувством сострадания и обиды.
Настенька идет мимо домохозяек.
Большинство женщин поглощено чтением полученных писем.
Никто не обращает внимания на Настеньку. Своя радость владеет ощущениями каждой женщины.
Настенька идет понурившись, чужая на этом празднике радости.
Девушка в яркой косынке сидит, опустив письмо, со взглядом, мечтательно обращенным к небу. На ее губах бродит задумчивая полуулыбка.
Настенька видит свою лопатку около девушки. Хочет поднять ее. Но девушка машинально наступила на лопатку ногой. Настенька подергала лопатку, взглянула на девушку.
Та ничего не замечает. Мысли ее далеко-далеко.
Настенька осторожно отвела руку. С завистью взглянув на письмо, отошла на цыпочках.
Марья Сергеевна тщательно складывает прочитанное несколько раз письмо. Озабоченно говорит сидящей рядом женщине:
— Ужасно боюсь, он простудится! Осень, как зарядят дожди...
— Вы ему карпетки свяжите, — учит женщина.
— Ах, милочка! Если б я умела вязать...
— Хотите, свяжу?
Марья Сергеевна молитвенно складывает руки.
— Нет, правда?
И здесь Настенька чувствует себя лишней. Идет дальше.
Степанида и Макар Иваныч сидят на куче песка. Беседуют.
— Он у меня, батюшка Макар Иваныч, гвардии сержант, — важно объясняет старушка.
— Солидное звание, Степанида Антоновна.
— Не шутка! Отважный вполне человек...
Настенька кашлянула, надеясь привлечь внимание собеседников. Однако Степанида только мельком и равнодушно взглянула на Настеньку, снова обернулась к управдому.
— Пишет, награждение ему вышло. Медаль.
— Вот что!
— Да. Медаль.
Настенька угрюмо спрашивает:
— Работать-то будем или нет?
Макар Иваныч возвращается к действительности.
— Как же! — говорит он и озабоченно оглядывается по сторонам.
— Так чего ж вы рассиживаете?
Степанида рассердилась.
— Рассиживаем, рассиживаем... Небось, мы свое наверстаем! Дай людям о радости своей поговорить...
— Долго!
— Своя радость недолга! Ты не получила, так и другим не мешай! Я, может, после такого письма одна всю кучу перетащу!
Макар Иваныч наставляет на Настеньку очки.
— Точно, — поддерживает он Степаниду. — Не портите людям настроения, гражданка Пахомова! Лепите пироги. Вот и подруга ваша!
Приближается Катя. Облегченно вздохнув, Настенька устремляется ей навстречу. Останавливается, пораженная необычайной важностью девочки.
— Ты что?
— Мой папа немца побил!
Настенька небрежно поковыряла ногой песок.
— Да. Так побил, что тот полетел!
Настенька весьма неудачно пытается изобразить безразличие. Напевает вполголоса.
Равнодушие подруги возмущает Катю.
— А твой папа побил?
— Может, и побил. Я не знаю.
— Как не знаешь? Про что же он пишет?
— Он совсем не пишет. Нам письма не было.
Катя торжествующе взвизгнула.
— А нам было! Было! Было!
Запрыгала на одной ножке.
Настенька молча глядит на ликующую подругу. Ее лицо тускнеет. Катя видит это.
— Что? А ты еще спорила! Артиллерист главнее... Вот так главнее! Ему и писать нечего... А летчику есть чего!
Прыгает на одной ножке, задорно поддразнивая Настеньку:
— Есть чего! Есть чего! Есть чего!
Настенька глядит исподлобья на Катю.
— Ага! Ага! Ага! — кричит Катя, торжествующе хлопая в ладоши. Долгий угрюмый взгляд Настеньки. И девочка говорит тихо, тоскливо, срывающимся голосом:
— Никогда... больше не буду... тебе пироги печь...
Катя перестает прыгать.
— И не надо! Подумаешь! Мне мама спечет...
Прищелкивает языком.
— Вкусный-превкусный! Сама буду есть, а тебе не дам!
— И не надо...
— И не дам! Не дам! Не дам!
Снова начинает прыгать вокруг Настеньки на одной ножке. Настенька молча и круто поворачивается. Идет прочь мимо людей, с новым приливом энергии берущихся за работу.
— Настенька! Ты куда? — кричит девушка в косынке.
Настенька не отвечает. Идет.
— Настя! — зовет Степанида. — Чего ж ты меня кидаешь?
Настенька идет, не оглядываясь.
Макар Иваныч подымает Настенькину саперную лопатку.
— Возьмите инструмент! Гражданка Пахомова!
Настенька идет с опущенной головой. Плечи девочки вздрагивают. Она доходит до дверей дома и скрывается в них.
Степанида и Макар Иваныч недоумевающе переглянулись.
— Чего это она?
Подошла Катя.
— Это я ее задразнила!
— За что?
— За то, что ей письма не было.
Степанида всплеснула руками.
— Господи! Разве за это можно дразнить? Ай, ай, ай!
— А что?
— Как что? Ты почем знаешь, почему ей письма не было? А вдруг ее папу, не дай бог убили?
Катя меняется в лице.
— Ой!
Макар Иваныч наставляет очки на девочку.
— Зачем обидела человека?
Катя испуганно съеживается и опрометью устремляется к дому.
— Настенька!
Нет ответа.
— Нас-тень-ка! Я больше не бу-у-ду!
Ветер с моря шумит в ветвях старого клена. Накрапывает дождь.
Стучит метроном.
Так-так... Так-так...
Крупный осенний дождь уныло барабанит в окно.
Настенька и Катя, примиренные, сидят на диване. Баюкают куклу.
— А почему у нее глаза не закрываются? Она что... испортилась?
— Ничего не испортилась! Просто она так не может заснуть.
— А как же она может?
— Она может со сказкой. Ей надо сказку рассказывать.
Катя хлопает в ладоши.
— Ой! Расскажи, Настенька! Я тоже люблю сказки!
Настенька баюкает куклу.
— Спи, куколка! Спи... Я тебе сказочку расскажу...
Начинает сказку слегка нараспев:
— Жила-была девочка...
Кукла медленно закрывает глаза.
— Видишь? — шепотом спрашивает Настенька. — Спит!
— Ага? Рассказывай дальше.
— Жила-была девочка... — продолжает Настенька. — И были у нее... — Поднимает взгляд.
— Мама!
Сажает куклу на диван. Та немедленно открывает глаза.
В дверях стоит молодая женщина. Вода стекает с ее макинтоша. Взглядывает на диван. Вид беззаботно играющих девочек почему-то раздражает вернувшуюся с работы женщину.
— Письма не было? — в голосе ее дрожит надежда.
— Нет...
Женщина тускнеет. Усталым движением роняет на стул макинтош. Идет к кровати.
Настенька глядит на лежащую неподвижно мать. Шепчет Кате.
— Сердитая пришла! Устала верно...
Катя робеет.
— Я домой пойду.
— Сиди. Ничего.
Настенька сползает с дивана, на цыпочках идет к постели.
— Мама, а мама!
— Что?
— Ты кушать хочешь?
Молчание.
— Давай чай пить!
— За хлебом надо раньше сходить...
— Я уж сходила.
Женщина открывает глаза. На какое-то мгновение ее усталое лицо светлеет и становится бесконечно привлекательным и нежным.
— Ставь чайник!
— Он готов у меня...
Молчание.
— Вставай, мама!
— Сейчас.
Настенька сама забирается на постель. Приникает к матери так, что теплое дыхание ребенка ласково колышет сбившиеся волосы женщины. Шепчет проникновенно и нежно, с мягкой настойчивостью:
— Вставай, мамочка! А то скоро бомбежка будет... Надо до бомбежки чаю напиться...
— Успеем еще.
Женщина поднесла к глазам руку с часами-браслетом. Неторопливо приподнялась. Поправила волосы. Заметила, что на столе все приготовлено к чаепитию.
Настенька сидит, скромно потупившись.
— Хозяйка ты моя дорогая! — рассмеялась женщина. Порывисто привлекла к себе девочку. Поцеловала. Пошла к столу.
— Садись с нами чай пить, — сказала Кате.
Настенька забирается на стул. Манит Катю. Та нерешительно подходит, усаживается рядом с подругой.
Женщина глядит на горбушку хлеба, лежащую на тарелке.
— Опять хлеб уменьшили?
— Ага! — отзывается Настенька, шумно прихлебывая чай из блюдца.
— Докладчик нам уже говорил на заводе... Немцы что задумали? На всякие гадости пошли! Бомбят, обстреливают, голодом хотят заморить... Гитлер думает — мы не выдержим, сами поднимем руки...
— Хм! А раньше-то мы... поднимали?
— Никогда! Ленинград никогда не поднимал руки!
— А у них... поднимал?
— Что у них?
— Ну, у них... Какой у них самый старший город?
— Берлин. Он нашим сдавался.
Настенька едва не выронила блюдце.
— Нашим?
— Да. У нас и ключи от Берлина спрятаны.
— Ключи?
— Да. От города ключи. Когда наши подошли к Берлину, немцы так перепугались, что сами вынесли нашим свои ключи.
Настенька потрясена такими новостями. Глядит на Катю.
Катя деликатно прихлебывает чай с ложечки, более заинтересованная соблюдением необходимых в гостях приличий, нежели разговором о капитуляции Берлина.
Настенька снова обращается к матери.
— Кто же их выносил? Гитлер?
— Гитлера тогда не было. Был Фридрих.
— Фридрих?
Настенька подумала.
— Не слыхала!
Объяснила Кате:
— Тоже, верно, дрянь порядочная!
— Ага! — поддержала разговор Катя.
Подруги несколько раз прихлебывают чай. Настенька из блюдца. Катя с ложечки.
— А они где у нас спрятаны? — возвращается к прежней теме Настенька.
— В хорошем месте. А что?
— Потеряются! — высказала опасение Катя.
Настенька махнула рукой.
— Пригодятся!
Объясняет подруге и матери:
— Как же! Когда теперь наши подойдут к Берлину, им и ждать не надо будет, пока Гитлер ключи вынесет... Сталин их сразу из кармана вынет!
Настенька захвачена возникшей перед ее мысленным взором картиной грядущего падения Берлина.
— Или, знаешь что, мама? Вдруг так будет... Когда Сталин вынет из кармана ключи, около него наш папа будет. А Сталин ему и скажет: «Слушайте, товарищ Пахомов... Нате вам, пожалуйста, эти ключи, идите отворяйте ворота... Некогда мне ждать, пока этот Гитлер канителится — вторые ключи ищет!»
Возбужденно сползает со стула.
— А папа наш возьмет ключи, вытянется, руку под козырек. Каблуками ка-ак щелкнет! И скажет...
Показывает все это в лицах.
Мать невольно переводит взгляд с дочери на портрет мужа, стоящий на маленьком столике. Потрясена сходством в выражении лиц отца и девочки.
Настенька, готовившаяся сказать что-то очень торжественное, спрашивает тихо, упавшим тоном:
— Ты что, мамочка?
— Ничего.
Однако женщина не в силах дольше таить свое горе. Прижимаясь щекой к волосам Настеньки, скорбно восклицает:
— Что-то с ним, с нашим папой? Все нет и нет писем!
Отходит к окну и замирает там.
Пауза.
Подруги переглянулись.
— Плачет, — прошептала Катя.
Настенька ничего не ответила. Грустно поглядела на мать, подошла к ней.
— Не надо, мамочка... Знаешь, почему нам от папы письма нет? Некогда ему нам писать. Все война да война!
— Другие же пишут!
— Кто?
— Все... Все получают письма!
Настенька вздрагивает. При воспоминании о том, что произошло утром, слезинка сбегает по щеке ребенка.
— Вовсе не все... У нас сегодня, знаешь, как было? Идет эта Маруся... рябенькая, которая почту носит... А женщины наши дзот строят. Увидели эту Марусю, побросали лопаты, бегут... «Марусенька, миленькая, нам нету писем? А нам?..» Крик подняли такой, ужас!
Незаметно вытирает щеку ладонью.
Катя вылезает из-за стола с очевидным намерением принять деятельное участие в разговоре и, возможно, снова похвастать.
— И что же? — спрашивает мать.
— А Маруся... — восклицает Катя. - Ап...
Настенька быстро закрывает Катин рот ладонью и продолжает:
— А Маруся и говорит- «Никому нету. Одному Терентьеву есть в четырнадцатый номер...» Даже письмо показала. Я его видела. Только оно не с войны было, оно с маркой было. А с войны никому не было!
Катя с заткнутым ртом осуждающе глядит на подругу.
Настенька опускает взгляд.
— Никому?
— Никому!
— И Синичкиным не было?
— И Синичкиным не было!
Этого Катя уже не может вынести. Изо всех сил она вырывается из рук Настеньки, отскакивает в сторону и готовится оттуда разоблачить подругу.
Настенька, умоляюще сложив руки, молчаливо призывает Катю не выдавать ее.
Катя угрюмо сопит. Однако не произносит ни слова.
Монотонно, лишенным интонации и красок голосом, Настенька продолжает:
— И бабушке Степаниде, и Марье Сергеевне из шестого номера... Никому не было!
— Скажи пожалуйста! — восклицает мать, заметно ободрившись.
— И что же эта Маруся говорила?
— Что? Что она всегда говорит. Вам, говорит, пишут!
— Ах уж эта почта! — негодует женщина.
Отходит к зеркалу. Проводит рукой по глазам, вытирая слипшиеся от слез ресницы.
— Вечно у них! — в тон матери говорит Настенька. — То нет и нет писем. А потом сразу целая куча!
— Вот именно!
Женщина глядит в зеркало. Лицо ее проясняется. Улыбка трогает губы.
Настенька видит повеселевшую мать, и недетская грусть появляется во взгляде ребенка.
Недоумевающая Катя переводит взгляд с женщины на подругу. Девочка не может понять, что, собственно, произошло. Она убеждена только в одном: ее несомненно обидели.
— Я домой пойду, — заявляет она мрачно.
— Посиди у нас, Катя, — уговаривает ее женщина. — Я сказку вам расскажу. Хочешь?
— Не хочу! — упорствует Катя и, махнув рукой на приличия, басит: — Ну вас!
Идет к двери.
Настенька бежит за подругой. Хочет ее удержать, но Катя вырывается.
— Все... Все расскажу! — зловещим шепотом бросает она Настеньке и убегает из комнаты.
Расстроенная Настенька бредет к дивану.
Устраивается там.
Молчание.
Так-так... стучит метроном.
— Что же ты, мама... А сказка? — напоминает Настенька.
Женщина роется в шкафу.
— Сейчас... Буду тебе фуфаечку штопать и сказку рассказывать.
Находит фуфаечку дочери. Рассматривает ее.
— Совсем локти продрались... Починить надо, холодно уже...
Берет иголку, нитку. Усаживается на диване рядом с дочерью. Начинает работать.
— Ну, слушай...
Так-так...
Стук обрывается.
Мать и дочь переглянулись.
— Тревога, — говорит Настенька почти спокойно.
Тоненькая морщинка появляется у нее между бровей.
Возникает томительный и протяжный вой сирены.
Женщина недовольно откладывает работу. Идет к стене.
Там, на гвоздиках, повешены два противогаза — большой и маленький.
Точным и ловким движением женщина надевает через плечо большой противогаз и говорит дочери:
— Пойдем, Настенька... Я тебя в убежище отведу и пойду на крышу. Сегодня мое дежурство.
Настенька снимает маленький противогаз. Повторяя жест матери, ловко надевает его через плечо и говорит кукле:
— Пойдем, кукла... Я тебя в убежище отведу...
Несет куклу к кровати.
Под кроватью из коробок «Мишка на севере» оборудовано комфортабельное куклино бомбоубежище. Настенька устраивает там куклу.
Снова начинает стучать метроном. Он стучит уже по-другому: без пауз, торопливо и неровно.
Так-так-так-так...
Женщина около окна. Опускает плотную штору.
В комнате становится совершенно темно. Стучит во тьме метроном все тише и тише.
Наконец, и этот слабый звук гаснет.
Темно. Тихо.
Наступила зима.
Неузнаваемо переменилось все перед домом.
Масса снегу. Мостовая и тротуары превратились в сплошное белое поле. Узенькая тропинка змеится по его целине.
Медленно идут, опираясь на палочки, одинокие пешеходы.
У дверей кино так и остался плакат, изображающий Максима. Огромная куча снега выросла перед дверьми. Каким-то чудом сохранился анонс: «Скоро вторая серия "Возвращение Максима"».
Ветер стучит о стекло этой выцветшей полоской бумаги с намерзшей на ней ледяной коркой.
Поскрипывает старый клен. Он угрожающе накренился. В его стволе зияет дыра — дерево тяжело ранено осколком разорвавшегося неподалеку снаряда.
Дзот. Доверху занесенный снегом, он превратился в мирный придорожный сугроб гигантских размеров. Около него топчутся озябшие ребятишки с санками. Среди них Катя.
Постукивает метроном.
Так-так... Так-так...
Из подъезда выходит Настенька. Девочка одета в большой, заношенный, висящий на ней, как пальто с чужого плеча, ватник. На ногах ребенка стоптанные материнские валенки. Настенька держит ведро.
Изумленным взглядом окидывает девочка утонувшую в снегу родимую улицу. Замечает накренившийся клен.
Дерево, колеблемое ветром, трещит.
Настенька подбегает к нему.
— Клен мой! Бедненький! Что с тобой?
Свежая рана в стволе. Подрубленные осколками сучья. На одном из них тихо покачиваются оставшиеся с лета детские веревочные качели.
Настенька глядит на дерево полными слез глазами.
Приближается Макар Иваныч. Старик еле идет. Стекла его очков покрылись инеем, и потому глаза его больше уже не кажутся огромными и зловещими.
Настенька глубоко поражена переменой, происшедшей в этом казавшемся ей всегда могущественным и страшным старике.
Сострадание во взоре девочки.
— Макар Иваныч...
— Что, Настенька?
— Поглядите-ка... Что это с нашим кленом сделалось? — Показывает на развороченный ствол. — Видите, какая у него дыра в животе...
— Это его ранили, Настенька.
— Кто же его ранил?
— Кто, кто?.. Кто нам всем горе несет...
Жалобно скрипит клен. Свистит ветер.
— Ночью нынче упал снаряд... Вот его осколком и вдарило... Настенька осторожно касается рукой дерева.
— Больно тебе? Макар Иваныч... Неужели его нельзя вылечить?
— Где там! Тяжелое ранение... Не выжить ему!
— Пропадет, значит?
— Зачем пропадать? Спилим! Порубим на дрова, раздадим гражданам.
— Ой, жалко как! А вы его когда пилить будете?
— Людей надо собрать. Людей нет.
— Где же они?
— Ослабели!
— Все?
— Многие. У Марьи Сергеевны ноги не ходят, бабушка Степанида совсем плоха... Я-то еще ничего, держусь!
Покачнулся от ветра.
— Ой! — поддержала его Настенька. — А я думала... только мама моя больна...
— Что ты! Весь дом стал не тот! Не тот...
Настенька глядит на дом.
Он занесен снегом. Окна выбиты, закрыты промерзшей фанерой. Стены выщерблены. Осыпалась штукатурка поп ударами осколков снаряда. Да, дом стал не тот.
Опечалилась девочка... Прошептала скорбно:
— Дом мой...
— Да, — сказал Макар Иваныч. — Не знаю, кого и звать...
Пошел, осторожно ступая.
Настенька одна. Поглядела на озорную физиономию Максима, выглядывающую из-за сугроба. Улыбнулась.
— Замерз, Максим?
К витрине «Ленинградской правды» подходит девушка в полушубке, шапке-ушанке и валенках. Через плечо у нее перекинута сумка, обмякшая и пустая. В руке она держит молоток.
Девушка притаптывает валенками снег около витрины, потом, подув на пальцы, начинает извлекать из деревянной рамы несколько гвоздиков. Настенька приглядывается к девушке.
— Тетя Тоня...
Девушка оборачивается. Да, это Тоня — похудевшая и осунувшаяся. Она взглядывает на девочку, узнает старую знакомую.
— А, Настенька... Здравствуй!
— Здрасьте!
— Живешь?
— Живу.
— Молодец! Так и надо.
Покончив с гвоздиками, Тоня роется в сумке, вытаскивает газету и прикладывает ее к витрине. Против прежнего газета сильно уменьшилась — это маленький листок серой, покрытой нечеткой печатью оберточной бумаги.
— Ой! — засмеялась Настенька. — Вот так газета!
— А что ж... Газета как газета!
Настенька внимательно наблюдает за тем, как Тоня прибивает газету к витрине гвоздиками.
— А где же ваше ведро с кисточкой?
— Ведро...
Тоня помедлила. Поглядела на Настеньку, держащую ведро.
— Ведро... — повторила девушка.
Вытащила из кармана записную книжку, перелистала ее. Проверила какую-то запись.
— Зайду-ка я к ним за ведром! Вот что.
Прячет в карман молоток, закидывает за спину опустевшую сумку и, кивнув Настеньке, идет к дому. Девочка удивленно глядит ей вслед. Подходит Катя с санками.
— Ты куда?
— На Неву. Чаю хотим попить.
— А мы уже пили.
— А мы... А мы от папы письмо получили!
— А мы... нет.
— Получите! Знаешь, почему нам папа не писал так долго? — Настенька огляделась и понизила голос.
— Они в окружении были.
— ?!
— В кольце! Понимаешь?
Убеждается, что Катя ничего не понимает. Чертит валенком по снегу большое кольцо вокруг себя.
— Вот... Где я стою, тут мой папа был... А тут, кругом немцы!
— Разве так бывает?
— Конечно! Ты что думаешь...
— А мы не в кольце?
— И мы в кольце!
— Кто мы?
— Мы. Ленинградцы.
— Все?
— Все!
— Ой! Значит... и я в кольце?
— И ты.
— А я и не знала!
Катя испугана. Кажется, она хочет заплакать.
Настенька приходит к выводу, что она сказала лишнее.
— Ничего. Не бойся. Посидим в кольце, да и выйдем!
Переступает через очерченный ею круг.
— Вдруг... не выйдем?
— Выйдем! Как мой папа вышел? Пробился и все!
— А я... не умею пробиваться.
— Я тебя научу.
Катя успокаивается. Настенька чувствует, что подруга глядит на нее как на будущего учителя, и это льстит ей.
— Заболталась я тут с тобой! А мне за водой надо...
— Ты что пешком?
— А как же?
— Мама моя за водой на санках ездит.
— А у меня нету санок. Мы их в печке сожгли.
— А ты... мои возьми.
— Ой! Можно?
Катя молча протягивает подруге веревочку от саней.
— А ты как же?
— Ничего! Я с мальчиками пока погуляю.
— Ну, хорошо. Я скоро.
Настенька ставит ведро на санки, закидывает на плечи веревочку и удаляется бодрой рысцой.
Катя глядит ей вслед, потом идет к ребятишкам. <...>
Вот и Нева.
Над застывшей рекой клубятся дымы вмерзших в лед кораблей Балтики.
Сквозь мглистую морозную дымку видны очертания противоположного берега, четкие линии решетки Летнего сада, серый купол Исаакия. шпиль Адмиралтейства.
Группа тяжело закутанных женщин на льду Невы.
Они стоят около проруби. Набирают воду в ведра, кастрюльки и даже в маленькую детскую ванночку.
Каменный спуск. Ступени покрылись снегом и льдом. Образовался скользкий скат, по которому с трудом, придерживаясь рукой за камень, сползает женщина.
Наверху появляется Настенька с санками. Останавливается в затруднении. Наблюдает за тем, как ползет женщина.
После короткого колебания Настенька решительно усаживается верхом на санки и, прижимая к груди ведро, лихо скатывается на лед, повизгивая от удовольствия.
Летят по льдистой тропинке сани. Ближе и ближе к проруби. Настенька испуганно зажмуривается.
Прорубь. В последнее мгновение чья-то рука схватывает санки и удерживает их от падения в воду.
— Ф-фу! — облегченно вздыхает Настенька. Открывает глаза. Перед ней Тоня.
— Ай-ай-ай! — качает головой девушка. Испугалась?
— Ага.
Настенька удивленно глядит на Тоню.
— А вы тут зачем?
— А ты?
— Я за водой.
— И я.
— А...
Настенька встает с санок. Деловито подходит к проруби, нагибается. зачерпывает воду.
Тяжело переступая неуклюжими валенками и расплескивая воду, несет ведро к санкам.
Отдуваясь от натуги, берется за веревочку.
— Отдохни! — говорит Тоня.
— Некогда. Меня мама ждет.
— Обедать?
— Чай пить!
— Обедать, чай пить... — проворчала одна из женщин. — Сейчас разве разберешь? Все с места стронулось!
— Почему стронулось? — возразила Тоня. Все на своем месте! Обвела кругом варежкой.
Город, Нева...
Стена Петропавловской крепости. Легкий дымок. Старая пушка дает традиционный полуденный выстрел.
— Пушка бьет в двенадцать часов, — продолжает Тоня. — Двести лет била и еще двести будет.
— Вот и врешь! — говорит женщина.
— Почему?
— Потому. Ты нам что ж только двести лет даешь сроку? Тыщу! Что тышу?
— Тыщу лет! .Меньше я не согласная.
— И я! — заявляет Настенька.
Все рассмеялись.
Настенька взялась за веревочку от саней и, крякнув, потащила их за собой по льдистой тропинке.
Тропинка упирается в спуск.
Настенька останавливается в затруднении: как взойти? Отходит от саней, делает на пробу первый шаг по спуску. Поскользнулась и шлепнулась обратно на тропинку, высоко задрав валенки.
Подходит Тоня. В каждой руке она держит по ведру с водой. Смеется при виде Настеньки, загородившей ей своим телом дорогу.
— Эх, ты! Пусти-ка меня!
— Пожалуйста. Я и посидеть могу...
Настенька с готовностью поднимается. Устраивается поудобнее на санках, чтобы понаблюдать за тем, как полетит сейчас Тоня.
Девушка ставит ведра на снег.
Достает молоток, которым она прибивала газеты, и начинает быстро вырубать во льду углубления, достаточные, чтобы поставить ногу.
Настенька с интересом наблюдает за работой Тони.
Летят во все стороны кусочки льда.
Образовался удобный подъем.
Тоня берет свои ведра, вносит их наверх. Возвращается, берет ведро Настеньки.
— Пошли!
— Пошли!
Девочка идет следом за Тоней, легко подымаясь по ступенькам. Волочит за собой порожние санки.
Поднявшись, оборачивается.
От проруби приближается к спуску женщина с ведром. Поднимается по Тониным ступенькам привычно, как будто они здесь были всегда. <...>
На столике пузырек с лекарством и градусник. Тишина.
Настенька появляется на пороге. Подозрительно долго сбивает снег с валенок.
Робко поднимает взгляд.
Женщина с исхудалым и потемневшим лицом полулежит на постели. Взглядывает на дочь.
— Пришла?
— Ага.
— Хочешь чаю?
Настеньке кажется, что в миролюбивом вопросе матери звучит насмешка.
— Спасибо. Что-то не хочется.
— Выпей! Еще не остыл.
Настенька машинально взглядывает на стол. Собрано к чаепитию. Из чайника соблазнительно выбивается струйка пара. Аккуратно расставлена посуда. Хлеб нарезан ровными ломтиками.
— Хм!
В комнате прибрано. Истоплена железная печка. Угольки уже покрылись золою.
На табуретке стоит ведро с водой, прикрытое листком фанеры.
— Ой!
Не веря своим глазам, Настенька устремляется к ведру. Ошупывает его. Да, это ее ведро. Приподнимает фанеру. Все в порядке, в ведре вода.
— Откуда же это ведро взялось?
— Как откуда? Наше!
Настеньке кажется, что она присутствует при совершении чуда.
— А печку кто истопил? Кто чай приготовил? Кто за хлебом сходил?
Мать начинает сердиться.
— Само сделалось!
— Хм!
Настенька подходит к столу. Недоверчиво дотрагивается до него рукой.
— Как в сказке!
Щупает скатерть.
— Помнишь, ты рассказывала? Про скатерть-самобранку...
Закрывает глаза.
— Столик, накройся!
Открывает глаза.
Накрытый к чаепитию стол.
Настенька смеется.
— Не притворяйся, пожалуйста!
— Я не притворяюсь.
— Сама же ты попросила.
— Кого?
— Таню.
Неожиданное откровение снисходит на девочку.
— Тоня! Вовсе не Таня, а Тоня!
— Ну, Тоня... Не все ли равно? Важно, что она хорошая девушка.
— Хорошая! Она газеты молотком прибивает. Что ж делать?.. Нет муки.
— Ой! Вот почему...
Тоненькая морщинка появилась между бровей Настеньки.
— Да. Ничего! Не тужи, Настасья...
— А что?
— Так. Не пропадем! Поди-ка сюда...
Настенька подходит к матери.
— Что?
— Ничего! Хорошая эта Тоня!
Ага!
Мечтательный взгляд женщины.
— Нам с тобой, Настасья, только до весны дотянуть! А там не страшно... Огород разведем такой, только держись! Картошки насадим, огурцов, луку...
У Настеньки загорелись глаза.
— А морковку можно?
— Обязательно! Какой же суп без морковки?
— Ой! Скорей бы весна пришла!
Женщина рассмеялась.
Придет! Пей чай, пока горячий.
Настенька усаживается за стол. Наливает чай в свою разрисованную петушками чашку, берет хлеб. С аппетитом закусывает.
Еше раз обводит комнату взглядом. Видит куклу, сидящую на диване. Рядом с нею лежит аккуратно сложенное тряпичное одеяльце.
Настенька плутовски подмигивает кукле.
Мать усмехается.
— Тоня еше зайти обещала.
— К нам?
— Не знаю. Может, еще кому-нибудь надо.
Настенька задумывается.
— Надо... — Шепчет: - Бабушке Степаниде надо? Надо!
Загибает на руке палец.
— Марье Сергеевне... Надо!
Загибает второй палец.
— Здрасьте!
Настенька с зажатыми пятью пальцами стоит перед столом, за которым сидит девушка в красноармейской шинели.
— Здравствуй, девочка. Тебе кого надо?
Настенька шевелит губами.
— Мне надо... Девушку тут одну...
Девушка в шинели улыбнулась.
— У нас много девушек! Ты фамилию скажи.
— Фамилию? Позабыла!
— Парфенову, может?
— Нет, не Парфенову.
— Козочкину?
— И не Козочкину...
Настенька припоминает.
— Да вы ее знаете! Ну... аппетитная такая фамилия...
Девушка в шинели погружается в размышление.
— Кто же это может быть?
Оборачивается. У окна группа девушек развешивает хвою. Раскладывает ее в пакетики.
— У кого тут из наших девчат аппетитные фамилии?
Девушки припоминают.
— Блинова?
— Мясникова?
— Семечкина?
Настенька отрицательно качает головой.
— Рыжикова?
Девушка в шинели сердится.
— Тоже нашла аппетитную фамилию! Яблочкина, может?
— Нет! Какая там Яблочкина!
— Телушкина? Огурцова?
Настенька мрачнеет.
— Ватрушкина?
Настенька испускает радостный вопль. Разжимает все пальцы.
— Ватрушкина!
— Ну, так бы и говорила! Сейчас мы ее позовем...
Девушка в шинели оборачивается к окну.
— Девушки! Крикните-ка там Тоню из бытового...
Настенька обескураженно шмыгает носом
— Фу ты, господи! Надо было мне так и спрашивать Тоню! А мы тут с фамилией мучились...
Но девушке в шинели уже не до Настеньки. Возле стола вытянулась целая очередь. Тут и дряхлые, болезненного вида старики, и ветхие, закутанные во множество одежек старушки, и женщины с грудными детьми на руках...
Над столом висит на стене полоса кумача с надписью:
«Молодежь как наиболее жизнеспособная, наиболее жизнедеятельная часть населения должна помочь всем страждущим людям. А. Жданов». Настенька, вытаращив глаза, наблюдает за тем, как старик ученого типа и, видимо, глуховатый, протягивает девушке в шинели слуховую трубку.
Входит Тоня.
— Что?
— Посетительница к тебе...
Старик приникает к трубке.
— Да нет! Это я не вам говорю... — кричит девушка в трубку.
Тоня замечает Настеньку.
— А, Настенька! Пришла все-таки?
— Пришла, — невесело сообщает девочка.
Тоня участливо берет Настеньку за руку и ведет в дальний конец комнаты.
— Садись... И рассказывай! Чем можем поможем.
— А мне вовсе и не надо помогать.
— Не надо? Зачем же ты пришла, раз тебе не надо?
— Я за других пришла.
— За кого?
— За дом.
— А что у тебя в доме?
— Что?!
Настенька глядит на свою руку с растопыренными пятью пальцами.
— Ослабели люди!
Загибает по порядку пальцы.
— У Марьи Сергеевны ноги не ходят... Бабушка Степанида совсем плоха... Макар Иваныч... Он просто от ветра валится!
Глядит на оставшиеся незагнутыми два пальца.
— Теперь Синичкины...
— Погоди!
Тоня достает из кармана записную книжку. Записывает названные Настенькой имена.
— Марья Сергеевна в какой квартире живет?
— В шестом номере.
Тоня пишет. Настенька держит наготове незагнутые два пальца.
— Теперь Синичкины..
Загибает четвертый палец.
— Какие Синичкины?
— Под нами которые... У них еще девочка есть. Катей зовут. Мы с ней играем...
— Ага. Так что им надо?
— Ничего. У них горе.
Горе?
— Да. Они письмо получили. Известие... Их папу убили.
— Ах!
— Да. Катина мама теперь все плачет и плачет... Не плачьте, я ей говорю, Ольга Петровна, что ж делать! А она и говорит: я-то знаю, что делать, да вот она меня по рукам и ногам связывает... И показывает на Катю... Если бы не она, говорит, я бы сделала...
— Что?
— Откуда я знаю!
— Н-да...
— А вдруг она что-нибудь худое задумала? А? Как вы думаете, тетя Тоня?
— Ну... Не думаю!
— Я тоже не думаю! А все-таки... Горе ведь у нее!
— Еще какое! Надо им помочь.
— Обязательно! Я бы и сама помогла... Только что я могу сделать? Я...
Запнулась. Неохотно договорила.
— ...Я маленькая.
Тоня ласково дотронулась до плеча Настеньки.
— Почему маленькая? Тут и большой не сразу сообразит. Подумать надо.
<...>
— Лекарство-то принимала без меня?
— Ага.
Настенька проверяет уровень жидкости.
— Смотри! Доктор велел, чтобы обязательно принимать.
Женщина берет стакан.
— Погоди!
С непроницаемым видом Настенька направляется в уголок. Копошится там среди какого-то милого детского хлама. Прикрывая полою ватника, подымает крышку коробки «Мишка на севере». Достает оттуда огрызок сахара.
Женщина, прикрываясь одеялом, вытаскивает из-под подушки припрятанную конфетку. Кладет ее рядом с чашкой дочери.
Настенька возвращается к столику. Торжественно кладет сахар около стакана.
Женщина поражена.
— Какая прелесть! Откуда?
Настенька уклоняется от ответа. Замечает конфетку.
— Ой!
Мать и дочь взглянули в глаза друг другу.
Улыбнулись.
— Давай чай пить.
— Давай.
Настенька снимает валенки и с ногами забирается На постель. Устраивается около матери. Развертывает обертку конфеты.
— Хм! «Петергоф».
Знакомая картинка: голландский холмик, отраженный в пруду. Деревья. Солнце.
Настенька разглядывает картинку.
— Поедем в Петергоф! А, мама...
— Обязательно!
— Когда?
— После войны.
Тоненькая морщинка появляется между бровей Настеньки. Вздохнув, она откладывает картинку.
— Скорей бы война кончилась!
— А что?
— Папа придет Хорошо будет!
— Лучше прежнего.
— Ага.
Мечтательное молчание.
— Давай чай пить.
— Давай.
Прихлебывают кипяток.
Женщина отставляет стакан. Привлекает к себе Настеньку, ласкает ее.
— Что, мамочка?
— Ничего.
Женщина овладевает собой.
— Хочешь... я тебе сказочку расскажу?
— Ой! Расскажи, мама!
Настенька поспешно сползает с постели, бежит к дивану. Возвращается с куклой. Гнездится около матери.
— Мы вместе слушать будем. Хорошо?
Женщина молчит. Машинально берет из рук дочери куклу, судорожным движением прижимает ее к себе.
— Что же ты, мама? Рассказывай!
Женщина начинает сказку.
— В некотором царстве, в некотором государстве...
Дыхание ее прерывается.
— ...жила-была...
— Кто?
— Жила-была девочка... И были у нее папа и...
Женщина умолкает Тяжело дышит.
— И...
— Кто?
Женщина откидывается на подушку. Пальцы ее, державшие куклу, разжимаются. Кукла сползает к стене. Круглые ее глаза медленно закрываются.
Тихо в комнате. Печка потухла.
Стучит метроном.
Так-так... Так-так...
Недоброво В. Жила-была девочка. Сценарий // У стен Ленинграда. Л.: Искусство, 1984.