Фильм этот «Жила-была девочка» попал в прокат в самом конце сорок четвертого военного года, а к нам, фронтовикам, пришел он совсем издалека и по расстоянию (мы тогда, победоносно воюя, выдвигались на счастливый финальный рубеж) и по времени действия (блокада Ленинграда, показанная в фильме, — это в быстротекущем фронтовом времяисчислении значилось как давно прошедшее, или, говоря, простите, по-немецки, — «плюсквамперфектум»)...

На экране вроде бы все повседневно и близко знакомо. Вот набережная Невы, вот Фондовая биржа, ростральные колонны. Вот Нева, покрытая льдом и припорошенная снегом. А вот плакаты на стенах: «Отомстим!», «Папа, убей фашиста!..»

Неторопливо и даже, пожалуй, как-то нарочито замедленно, приторможенно идет рассказ о девочках, которые только-только открыли глаза, чтобы познакомиться с жизнью, а увидели смерть, много смертей. А этим маленьким человечкам надо выжить, уцелеть!

В непосильном, изнурительном труде познают девчурки простейшие, основные, жестокие законы жизни. Нельзя, например, существовать без воды. Чтоб добыть ее, надо брести далеко-далеко, на скованную льдом реку, а там набрать ведерко из проруби и волочить его опять далеко-далеко...

Нельзя жить без хлеба. И вдруг — какая радость! — хлебный паек увеличили.

Человеку, даже очень маленькому, нужны соседи, подружки, друзья, нужно общество. И вот — какая это удача! — девочка-сирота попадает в детский садик.

Человеку нужна радость, нужен смех. И вот девочка оттаяла, на губах — какое это огромное достижение! — появляется улыбка.

Может показаться странным, но в этой картине о военных годах почти не видишь войны! Боевые действия ведутся как бы за кадром, их не видишь, их ощущаешь отраженно и оцениваешь без авторской подсказки, а в меру собственного разумения. Понимаешь, что фронт врезался в город, — а на экране царит глухая, но полная притаившейся взрывной силы тишина.

У зрителя часто щемит сердце, но в фильме не обнаружишь сентиментальности. Авторов не упрекнешь в том, что они «жалостливы», что они стараются «выжать слезу» у зрителя...

На экране — клен. Он снят без особых претензий, без операторского изыска, снят честно документально. Он вроде бы красив сам по себе. А потом обнаруживается, что авторы наделяют его судьбой как одного из действующих лиц. Снаряд, посланный фашистами, разбивает дерево. Но оно не погибает, не покоряется невзгодам военного лихолетья. Оно живет. И будет жить!

Образ поэтичный. За прозаичным символом прочитывается большой смысл. И от такого соседства еще нежней, еще поэтичней становятся образы маленьких героинь, переживших страшную войну и уцелевших.

Если бы, однако, достоинства фильма ограничивались лишь упомянутыми деталями, если бы в нем добросовестно, правдиво воспроизводился только один из эпизодов военной поры, фильм мог быть хорошо принят зрителями, но не справил бы четверть века своей прокатной жизни, не дотянул бы до наших дней.

А он дотянул.

В ту давнюю пору, при своем рождении, фильм был, как пишут в аннотациях, «своевременным откликом на актуальные, злободневные события». Перешагнув этот номенклатурный рубеж, он остался в истории кино как значительный и своеобразный историко-художественный документ, как живое напоминание о нашем недавнем прошлом. Среди современных кинозрителей есть внушительная возрастная группа таких, кто лично не испытал, не пережил событий Великой Отечественной войны. Про эти события они могут узнать, могут составить о них общее представление по историческим очеркам и рассказам, по мемуарам и всякого рода журнальным публикациям. Но, право, ни один из этих людей не в состоянии всем своим существом, всеми фибрами души прочувствовать, испытать то, что пережил блокированный Ленинград, — если он не смотрел картину «Жила-была девочка»!

Добросовестно и бесхитростно фиксированная на пленке история крохотных жительниц Питера по каким-то секретам и тайнам черной и белой магии (а точнее, кинематографически говоря, — черно-белой звуковой пленки) обрела и выразительную силу документа и титаническую власть художественного обобщения. С точностью и полнотой, достойными удивления, вобрав в себя всю горечь, всю боль, все страдания осажденных, лента эта выразила и радость нашей великой Победы, выразила заранее, когда мы уже предвкушали Победу, но еще не торжествовали ее.

Я не знаю, я не могу определить, назвать, перечислить, какими же именно творческими приемами добились этого создатели Фильма, но, знакомясь с ним в тот год, — на рубежах 2-го и 3-го Украинских фронтов, что клиньями врезались в юго-восток Европы, — мы видели на экране не просто какой-то уже прожитый малюсенький эпизод начала войны, повествующий о тяжкой доле обаятельных девчушек, а — честное слово! — мы подпадали под власть обобщения и как-то точнее осознавали исторический смысл своего вынужденного пребывания здесь, вдали от нашей Родины.

Конечно же, такое «обобщающее» восприятие фильма складывалось у нас, да и у зрителей той поры вообще, не случайно, а как прямое следствие авторского замысла, воплощенного с высокой степенью творческой ответственности. Авторы высвечивали и приподнимали крупицы из миллиона событий военных лет как своего рода эмблему, как символ.

«Жила-была девочка» — такой обещающей, завлекательной присказкой начинает Настенька на ходу сочиненную байку-бывальщину про самих себя, чтобы развеселить свою загрустившую подружку Катеньку.

«Жила-была девочка» — так и назвали авторы свой фильм. И уже само это название — сказовое, фольклорное, коренящееся в глубинной народной почве, — определяло и тон, и характер, и всю манеру экранного повествования. Именно так, «сказово», предписывал сценарист В. Недоброво снять всю эту историю Г. Гарибяну. При этом ему, оператору, надлежало сохранить безусловную узнаваемость ленинградского пейзажа. В то же время, однако, зритель, должен был понимать, что это Ленинград военной поры. Продуманно и с большим отбором включались в фильм пейзажные кадры. Сугробы на проспектах, на трамвайных путях. Мосты в снежных пуховиках. Классические здания, изуродованные камуфляжной разрисовкой. Монументы, спрятанные в дощатых коробах. Инструктивные указатели и плакаты той поры («Эта сторона улицы обстреливается!»). Противотанковые ежи и надолбы на перекрестках. Пирамиды битого кирпича, стекла, щебня и искореженной арматуры на месте, где стояли красавцы дома...

Суровые темы блокадных лет сочетаются с романтическими интонациями и в музыке к фильму, которую написал композитор П. Крюков.

Кремлев Г. Виктор Эйсымонт // Двадцать режиссерских биографий. Вып. 1. М.: Искусство, 1970.