Пожалуй, есть два документа, свидетельствующие против войны сильнее прочих, — в силу того что это дневники детей, девочек. Один объемистый, величиной в целую книгу. Он принадлежит голландской еврейке Анне Франк. Второй — маленький, размером в осьмушку листа, написанный крупным детским почерком. Он принадлежит ленинградке Тане Савичевой. Последняя запись в нем: «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня». Нелегко, надо полагать, было авторам фильма «Жила-была девочка», имея перед глазами подобный документ, пытаться рассказать о такой же девочке из блокадного Ленинграда, воплотив на экране хоть и вобравшую реальные факты, но все же вымышленную историю.
Само это соединение — ребенок и блокада — настолько вопиющее, что уже одна лишь мысль о нем больно ударяет в сердце. И кажется: любые художественные изыски здесь будут опасны, слишком вероятен переход за грань меры — в сторону неуместной патетики или столь же неуместной сентиментальности.
Ничем не мог помочь авторам и опыт, уже накопленный детским кинематографом к моменту появления картины Виктора Эйсымонта в 1944 году. Стереотип советского фильма для детей вполне сложился в 30-х годах: он был пропитан официальной идеологией ничуть не меньше, чем картины для взрослых. Существовали даже нормативы актерского поведения юных исполнителей — ряд наработанных приемов. Дети — народ куда более догадливый, чем это зачастую кажется взрослым, они очень хорошо знают, как понравиться, и быстро усваивают правила игры, идеологической в том числе.
Впрочем, само название «Жила-была девочка» вселяет некоторое спокойствие своей традиционно-сказовой нейтральностью, сдержанностью — без хватания зрителя за рукав, без плакатной пафосности, хотя это могло быть извинительно в 1944, военном году. Спокойный повествовательный тон сохранится и на протяжении всего фильма, вопреки надрывающему душу материалу. Не оттого ли, что автор сценария Владимир Недоброво сам пережил блокаду в Ленинграде и для него была исключена какая-либо спекуляция на теме?
Сдержанность свойственна и режиссуре Эйсымонта. Он предпочитает, что называется, работать на деталях, и нужно отдать должное, это ему удается.
Но прежде надо было отыскать удивительную главную героиню по имени Настенька — Нину Иванову с ее строгими, ясными глазами, высоким чистым лбом, с грацией гадкого утенка, в котором уже угадывается лебедь. Эйсымонт открыл в ней не только актрису, но актрису со своей темой: твердости и достоинства. И рядом со степенной и не по годам зрелой Настенькой смешная, каскадная Катя — четырехлетняя Наташа Защипина. Эта — вся фейерверк, вся напоказ! Уж будьте уверены, она-то знает, как понравиться. Прирожденная актриса, к тому же с отчетливой краской характерности Наташа Защипина, что называется, ворвалась в кино и мгновенно стала «нарасхват» — снималась после своего дебюта с постоянством профессионала, встав в один ряд со взрослыми, любимыми народом актрисами.
Эйсымонт эту звездность почувствовал сразу. Недаром для Наташи был специально, с помощью хореографа Г. Шаховской, поставлен «выходной номер» из «Сильвы», который она пропела и проплясала с ухватками опереточной примадонны, знающей цену своим чарам. «Частица черта в нас заключена подчас!» — и лихой перетоп детских ножек, обутых в смешные ботики, и сияющая лукавая мордашка со стреляющими по всем правилам кокетства глазками. Зрители потом забросали письмами студию «Союздетфильм», интересовались: что за артистка такая, может быть, лилипутка? А дело в том, что четырехлетняя исполнительница рушила стереотипы, играя по-настоящему, как большая.
Да, Эйсымонт умел работать с детьми. Как замечательно работает у него этот дуэт! При том что каждая девочка уверенно ведет свою партию, свою тему: Нина — суровую, драматическую, Наташа — комедийную, характерную. И обе сходятся в непобедимо — вопреки войне — жизнеутверждающем, детском мировосприятии. Вот в самом начале фильма Настенька вызвалась помогать взрослым и, взяв игрушечную лопатку, серьезно пытается рыть окоп. Но ребенок есть ребенок — и через минуту, откликнувшись на капризный зов подружки Катеньки, девочка той же лопаткой увлеченно лепит куличики.
Поначалу война вторгается в счастливый детский мир Насти тревожным ожиданием писем от папы. И в девочке определяется первая черта преждевременной взрослости: оставив детские забавы, она пытается убедить встревоженную маму в том, что письма с фронта не приходят ко многим соседям. Мать и дочь словно поменялись местами: измученная женщина неосознанно ищет опору в восьмилетней дочери и находит ее.
Рядом с этим эпизодом — еще одна поразительная сцена, исполненная истинного драматизма и чрезвычайно тонко сыгранная Наташей Защипиной. Катя в гостях у Настеньки, девочки играют в куклы, а Настина мама приготовила кипяток, глюкозу, маленький брусок черного хлеба. Заметив это, беспечная, капризная Катенька, вся вдруг подтянувшись, нетвердым от смущения голосом заявляет: «Мне пора домой».
В голодное время не принято было оставаться в чужом доме, когда хозяева усаживались за скудный стол. Но Катю тоже приглашают к чаю, оделяют кусочком хлеба. И напускная солидность тут же покидает девочку; расцветая благодарной улыбкой, она с аппетитом уплетает скромное лакомство. Кажется, лишь взрослому актеру под силу сыграть все эти быстро и тонко меняющиеся настроения. Впрочем, дети войны знали, что такое голод и лишения, — не исключено, что малышка играла этот эпизод, опираясь на собственный нелегкий опыт.
Воздушная тревога. Настенька с мамой бегут в бомбоубежище. Двух-трех деталей достаточно режиссеру, чтобы показать быт убежища: кто-то вяжет, кто-то читает, баюкает ребенка... Настя смотрит на мерцающий огонь свечи, потом закрывает глаза. Монтажный стык — оплывший огарок, спящая девочка. Сколько часов прошло в тревожном ожидании?
Наступление страшной блокадной зимы отмечено в фильме появлением еще одной темы, Нового героя, о котором тоже можно сказать «жил-был». Жил-был город. Ленинград предстает в скорбной экранной поэме. Сколь часто кино пыталось сложить эту поэму, — и сколь редко она по-настоящему удавалась! Здесь удалась — с неопровержимой силой документа, но на диво лиричного, нежного, пронизанного в равной мере и болью авторской и любовью. Под печальную, строгую музыку Венедикта Пушкова сменяют одна другую панорамы, крупные и средние планы города — но не «колыбели революции», а того, о котором сказано: «Красуйся, град Петров, и стой». Преображенный блокадой Питер: насторожившийся, изуродованный маскировкой, «ежами» и надолбами; печальный, измученный; и вопреки всему — все тот же стройный, гордый. Как будто не город уже, а живое существо. Здесь даже занесенный снегом, неподвижно замерший трамвай ранит своей беззащитностью.
И ничего нам не нужно объяснять (хоть к финалу авторы не сдержались — объяснили с помощью доброго Настенькиного соседа), мы и так поняли, что судьба девочки и судьба города — общая. Если выстоит девочка, выстоит и Город. Гордый град Петров и восьмилетняя Настенька — оба бойцы и оба — герои. Так же как мать, обессилевшая от голода, ищет и находит опору в хрупком ребенке, так и стиснутый кольцом блокады Ленинград жив и Настенькой, и Катей, и великим множеством истощенных, полуживых людей, не подозревающих о том, что они — настоящие бойцы и герои.
Сегодня, когда многое известно о ленинградской блокаде, о которой написаны книги и сняты фильмы, есть риск недооценить картину Эйсымонта. Между тем она была одним из первых горьких и убедительных свидетельств о трагической зиме 1941/42 года. Фильм давал о ней достаточно полное представление. Действительно, в ту страшную зиму все ленинградцы с одинаковым трепетом следили за понижающейся или растущей нормой хлебного пайка, так как от нее впрямую зависели жизни людей; страдали от голода и холода; неотвратимо теряли близких. Те, кто хоть как-то могли передвигаться, отправлялись в изнурительное путешествие на Неву за водой; и равная для всех существовала возможность погибнуть от бомбежки или артобстрела. Это и показано в фильме.
Настенька на экране, закутанная в теплый платок, волоча за собой санки, медленно спускается по обледенелым ступенькам к Неве; в цепочке еле бредущих людей, более похожих на тени, осторожно подходит к проруби; ложась на лед, с трудом вытаскивает переполненное ведро и, расплескав почти половину, ставит его на санки. Холодный невский ветер бросает в лицо поземку, треплет светлую челку, глаза девочки прищурены от ветра, рот крепко сжат — именно этим кадром фильм «Жила-была девочка» представлен во всех кинокаталогах и кинословарях.
Между тем сосредоточенный взгляд Насти устремлен на пожилого человека, тщетно пытающегося преодолеть скользкий подъем; дрожащие от слабости ноги не выдерживают усилия, и он падает, разливая воду. Останется ли он среди обледеневших сугробов, или поднимет его чья-то милостивая рука? Нам не дано узнать. Но даже этот крохотный эпизод, этот осколок безымянной трагической судьбы уже дает нам емкий образ блокады.
Как и все ленинградцы, Настенька радуется повышению хлебной нормы. Как многих и многих, не минует ее страшная беда — смерть матери. Как большинство блокадных детей, окажется она в детском доме, где встретит и свою подружку Катеньку. Весной, когда в теплых лучах воспрянет, просветлеет и словно выпрямится измученный город, девочки, взявшись за руки, поспешат по диагонали просторного двора к своему родному дому. Войдут в пыльную, душноватую пустоту Катиной квартиры, где сохранились следы довоенного уюта и легкого артистического беспорядка — с большой фотографией Катенькиной мамы в роли Сильвы, с темным шредеровским роялем, с кипами нот, афишами на стенах. Здесь Катя, завернувшись в шаль, исполнит знаменитые куплеты Сильвы, и здесь девочек застанет воздушная тревога. Под вой сирены и уханье взрывов беззащитные дети будут томительно медленно и трудно выбираться через балкон, спускаться по пожарной лестнице. Маленькая, пища от страха, невыносимо долго одолевает редкие ступеньки, а старшая пытается помочь ей...
Девочки выживут, и раненую Настеньку в госпитале отыщет папа. Будет и праздничный салют в честь снятия блокады, а Настенькин отец, офицер-артиллерист, даст команду «Огонь!» своей батарее. И в этом ликующе-счастливом финале тоже нет особой натяжки и погрешности против правды: ведь в самом деле выстоял город, выстояли ленинградцы — люди удивительной твердости духа, которых и спустя десятилетия после войны отмечает какая-то особая стать.
Фильму Эйсымонта свойственна достоверность в изображении среды, не всегда бывшая доступной даже и лучшим лентам военной поры. Ведь большинство из них снимались в Алма-Ате или в Ташкенте. И в тех же «Двух бойцах», где речь идет о ленинградском фронте, выход «на натуру» оказывался зачастую рискованным — подделка, вопреки стараниям авторов, бросалась в глаза. У Эйсымонта же и оператора Грайра Гарибяна была возможность снимать на месте событий — в самом Ленинграде. Возможность, впрочем, оплаченная немалым риском: так, например, Наташа Защипина со своей мамой добирались на съемки через линию фронта.
Фильм «Жила-была девочка», как и некоторые другие из появившихся во время войны, резко отличается от основной массы произведений 30-х годов. Дело не только в материале, конкретностях сюжета. В лучших картинах военной поры заново возродились и вышли в центр авторского внимания извечные ценности: дом, семья, любовь, душевная связь родителей и детей, товарищество и дружба. Родина — но не как оплот некоей политической системы, а как дорогая, отчая земля. Этим, кстати, объяснима особая нежность, с какою Эйсымонт и Гарибян создают портрет Петрова града. Война, хоть и страшной ценой, вернула на экран нравственные нормы, неподвластные времени. Потому, вероятно, и живы по сей день наполненные искренним чувством, источающие свет фильмы, песни и стихи военных лет.
Горелова В. Жила-была девочка // Российский иллюзион. М.: Материк, 2003.