Джек Лондон написал маленький рассказ о драме, разыгравшейся — ну, конечно — на Юконе, среди золотоискателей. По правде сказать, рассказа я не читал, но думаю, что на белой бумаге черными буквами получилось нечто более умное и складное, чем то, что показано на экране.
Кучка золотоискателей — в пять душ ( включая одну женщину и слугу ирландца). Слуга открывает золото в прииске, который отчаявшиеся золотоискатели готовы бросить. Но как раз, когда он приносит своим хозяевам найденный самородок, оказывается, что, проголодавшись, они съели его завтрак. Пылая мщением, ирландец ночью врывается с ружьем и убивает двоих. Оставшимся удается ею обезоружить. Мужчина собирается немедленно вывести в расход убийцу; но женщине — ни с того, ни с сего — втемяшилась нелепая мысль: нельзя «без закона» отнимать жизнь у человека, надо убийцу связать тех пор, пока (надо полагать) не явится возможность сдать его в руки законных властей, которым и принадлежит монополия на виселицу... Так они и просторожили его в течение ряда месяцев. Связанный по рукам и ногам, убийца делит с ними все радости и тревоги их жизни. Но мысль, что этот человек, к которому его «караульщики» начинают чувствовать уже какую-то приязнь, есть обреченный смертник, создает совершенно невыносимую по истерической напряженности атмосферу. Ошалевшим людям приходит в голову: надо инсценировать процедуру суда именем ее величества (дело было еще при королеве Виктории) и, наконец, повесить несчастного, мучающего своих мучителей. При полном сочувствии «подсудимого», все это и приводится в исполнение. Но в бурную, дождливую ночь убийца срывается с виселицы, пугает своим появлением своих «судей», которым он бросает «на счастье» веревку, и удаляется...
Таков сюжет фильмы, которую роковая для советского кино-дела газета «Кино» уже успела раскричать задолго до выпуска в свет.
Но каков короткий смысл всей этой более (у Кулешова — при сценаристе Шкловском) или менее (у Дж. Лондона) длинной речи? И в чем гвоздь ее киноизложения?
Абсолютно закономерно, что таких заядлых формалистов, как Шкловский и Кулешов, потянуло на этот сюжет, где есть за что зацепиться куцей анархистской идейке о том, какая бяка есть «закон», и как несчастны становятся люди, связавшиеся с этим злым дядей... Ну, конечно, страха ради реперткома, под конец — и неожиданно для зрителя — заявляется: «Это все проклятая разлагающаяся буржуазия и ее королева Виктория виноваты».
Нет, позвольте, уважаемые — в вашей фильме это нигде не показано! Фильма в завязке совершенно четко (насколько четким может выглядеть то что по самой природе своей является «расплывчатым») ставит абстрактную тему — о «законе вообще». И раскрытие этой темы идет в строго-психологическом плане, без малейших осложнений и уклонов в сторону классового подхода. То обстоятельство, что вы белыми нитками пришили сюда две-три надписи и два-три раза с укоризной показали портрет королевы — дела не меняет. Только детей не старше восьми лет можно заставить поверить, что на экране действуют «акционеры» и что какое-то отношение к злосчастной судьбе всех этих никем не мучимых, но самих себя мучающих людей имеет эта красивая тетя с короной на голове!
Ссылаться на то, что связывал-де сюжет, Шкловскому—Кулешову не приходится. Ведь даже без всяких «марксизмов» , оставаясь на чисто психологической почве, можно было бы устроиться так, что не понадобилось бы никаких кривых улыбочек и реверансов в сторону цензуры (которая интеллигентскому сознанию, неизменно от царских времен, продолжает представляться «глупой»).
Изложение сюжета (в сценарии и на экране) человеком, по крайней мере, не проспавшим революцию и научившемуся чему-то за десять лет, должно было поставить в центр фильмы, конечно, не голую, отвлеченную, вне социальной обстановки «идею», а живых людей. ‹…›
Перед нами — люди как люди: штампованные «американцы» из Козицкого переулка ‹…›. Вообще, когда эта картина попадет за границу, там будут иметь полное римское право прибавить к ней подзаголовок: «Как злой слуга терзал добрых господ». И в скобках: «Для детей».
Вот на этих «терзаниях» и заострил свое кино-творчество в этой фильме Кулешов, при содействии Шкловского и — не помню фамилии — превосходного фотографа-оператора, а также — дорогостоящего объектива, лучших заграничных химикалий, уймы советских червонцев ( во сколько раз превысившей смету?) и т. п.
Фильма эта — сплошной садизм, истерика, надрыв, театр-гиньоль, утонченное мучительство. Садизм ради садизма, поскольку вместо содержания — какой-то сумбур...
‹…›
Для детей все это, может быть, и убедительно.
Кого этими благоглупостями собиралось благоудивить наше Госкино? Ведь всякие «вьюги» и «дожди» мы видели-перевидели!
Летит быстрокрылое время, — выросли Дзига Вертов, Эйзенштейн, появился Пудовкин, — а Кулешов —
Все в той же позиции
На камне сидит...
С неиграющими актерами, с трюкачеством (увы, так быстро исчерпывающимся, с чисто ремесленным интересом к фотоаппарату — и в таком «дурном обществе», как мертвый формалист Шкловский!
А в искусстве «сидеть» — значит идти назад!
Садко. Для буржуйских детей («По закону» — фильма Кулешова) // Жизнь искусства. 1926. № 37.