Виктор Борисович пришел в киноискусство на его заре, когда кинематограф многие еще называли иллюзионом.
Вероятно, Шкловский первым начал исследовать связи литературы и кино. Он рассматривал их сложное взаимопроникновение, осуществляемое то в слиянии, то в отталкивании, и впервые высказал мысль, сегодня уже ставшую непреложной истиной, о влиянии кинематографа на литературу.
Шкловский трудился на знаменитой фабрике «Совкино», или в просторечье «Брянке». Кем он там работал? Очевидно, — по штату — редактором. На самом же деле он был «спасателем». Он спасал тонущие сценарии, погибшие картины. Неожиданным поворотом сюжета, введением новых сцен, переработкой диалогов он вдыхал жизнь в их мертвую плоть. На студии в особо тяжелых случаях так и говорили: «Бежим к Шкловскому». На мой взгляд, это была поразительная работа, которая ждет еще своего исследователя.
В 20-е годы Виктор Борисович был ярым сторонником монументально-монтажного кинематографа. Со всей страстностью, всей мощью своего таланта он ратовал за то, чтобы героем ленты, как любил называть он фильм, были не отдельные люди, а массы, народ.
«Революционные массы — вот герой» — помнятся бурные диспуты на эту тему в Доме печати. Их яростный накал, как мне думается, неповторим. Грозные сторонники этого тезиса называли произведения, основанные на любовной, семейной интриге, искусством буржуазным, следовательно, враждебным революционной действительности. Тем неожиданней был поворот Шкловского в совершенно противоположную сторону (впрочем, чрезвычайно характерный для него шаг). Он становится автором (совместно с А. Роомом), пожалуй, первого сценария на подчеркнуто камерную, лирическую тему, вскрывающую драму человеческих отношений. Материал картины «Третья Мещанская оказался, по словам режиссера А. Роома, сконденсирован и запакован в небольшой отрезок времени, одну комнату и московскую натуру. Но следует заметить, что и в этой лирической ленте личностное было окружено социальной проблемой — черта, свойственная лучшим советским фильмам камерного характера.
Работая в самых различных сферах литературы, Шкловский продолжал писать сценарии: «Дом на Трубном», «Крылья холопа», «Капитанская дочка», «Ледяной дом», «Овод», «Казаки», «Алишер Навои», «Минин и Пожарский» и многие другие.
И все же самым главным в его кинематографической деятельности, как мне кажется, были работы о кино — статьи, рецензии, исследования. Он обладал неповторимым, непредсказуемым стилем не только письма, но и размышлений. Его киноведческое творчество, его многочисленные выступления представляют собой мозаику раздумий, замечаний, оценок, воспоминаний, цитат — порой, казалось бы, и не связанных, рассыпающихся. Но в итоге всегда являлось ощущение необычайной целостности, выстроенности и убедительности. Я бы назвал это монтажом мыслей, удивительно напоминающим структурный принцип кинематографа.
Не могу не сказать, что стиль пестрых, разноликих построений Шкловского-теоретика оказал влияние на мою сценарную работу. Ведь идея, фабула того, что ты пишешь, рождается обычно не как логичное целое, а приходит ассоциативно, внезапными вспышками и оказывает неожиданное воздействие на замысел будущего произведения. Думаю, что многие деятели кинематографа и других сфер искусства, подобно мне, хранят в сердце благодарность этому человеку.
В последние годы мы жили с ним в одном доме. Часто я видел его гуляющим по скверу. Старый, с трудом уже передвигающийся человек в зимнем пальто, теплой шапке. Но стоило заговорить с ним об искусстве, будь то литература, экран, живопись, театр, — он мгновенно преображался. Задорный, насмешливый огонек вспыхивал в глубине глаз. Он говорил бурно, неистово. Рождалась парадоксальная речь Шкловского. Конечно, чаще всего мы говорили о кинематографе — своей ранней любви он оставался верен до конца. Он предрекал литературе все большую и большую роль в искусстве экрана и страстно ждал прихода высокой, истинной Литературы, целиком предназначенной экрану подобно театральной драматургии, предназначенной сцене. Мысли, чрезвычайно мне близкие, я воспринимал с огромной радостью.
Это был могучий человек, возможно, последний из той могучей группы, которая прокладывала путь новому, революционному искусству. В одном из своих сценариев мне довелось упомянуть, что есть в искусстве люди, которые проламывают стену, и люди, которые потом десятилетиями, а то и веками подбирают обломки. Так вот, Шкловский был из тех, кто проламывает стены.
Он завещал нам честность, смелость и любовь, я бы даже сказал, нежность к искусству. Будем же верить, что наш кинематограф воспримет заветы человека, бесконечно его любившего и отдавшего ему столько сердца и пламени.

Габрилович Е. Шкловский // Искусство кино. 1985. № 4.