Высоцкий — это несомненно самая удивительная судьба. Что там в истоке? «Хрип подворотни»? Никогда не соглашусь! Вспомните, что пел Высоцкий поначалу. «Клены выкрасили город...» Что сочинял? «Где мои семнадцать лет...» Московская романтика, ночи-рассветы плюс «немного Есенина» для «музыки». «Тюряга» возникает — как игра, как стилизация, как гротеск. Маска! Далее — драма и чудо: народ выбирает этого героя. Что уж тут решило: голос ли певца, уникальный, «низовой», агрессивный, вкус ли поэта, склонного к преувеличению и куражу, — но вот факт: народ Высоцкого выбрал, назвал, назначил своим певцом. И Высоцкий — сдюжил. Он вжился в свой образ; через маску «лагерника» и «зэка», «придурка» и «психа» он создал нечто огромнейшее: образ народного бунтаря, яростного, идущего напролом, требующего немедленной справедливости, — что-то от Разина, от Пугачева, дурь и праведность вместе, война и самопожертвование! — где там потерялся в этом реве антураж «воровского романса», где там антураж романса городского, романтический флер «ночей-рассветов» — все смело и смыло народной яростью. Да, Высоцкий воистину выдюжил, он стал голосом народа. Насколько хватает сил человеческих при таком семижильном напряге, можно видеть по тому, сколько лет Высоцкий в этом качестве протянул до разрыва сердца.
Можно, конечно, спроецировать его искусство на
То есть можно, конечно. То, что можно «развить» в этом искусстве (то есть, если кто-то споет песни Высоцкого «по-своему», кто-то положит на свою музыку его стихи или напишет свои слова на его мелодию) — ну и что это будет? Боюсь, что будет — среднепрофессиональное «развитие темы». С Окуджавой это пробовали — убедились.
Вот я и говорю: то, чем «бард» проецируется на шкалу традиционных искусств, — это все среднепрофессионально. А то, чем бард славен — не проецируется. Потому что Окуджава, Ким, Галич, Высоцкий, Визбор, Матвеева создали новую точку отсчета, новый вид творчества, новый вариант духовного присутствия — создали в эпоху, которую из-за них стоило бы назвать «постгутенберговской».
Аннинский Л. Шепот и крик // Музыкальная жизнь. 1988. № 12.
В старых партийных документах встречалось чудесное выражение: «Трудно переоценить...». Долго не давалась мне его тайна — что ж трудного в переоценке? — пока не задумалась о значении трех китов свободной песни в духовном становлении мыслящего пролетариата семидесятых годов. Вот именно что — «трудно переоценить». Все попытки как-то уесть Высоцкого или покусать Окуджаву удивляют своей бессмысленностью. К чему это? Дело-то сделано.
Существуя вместе, Высоцкий-Галич-Окуджава прекрасно дополняли друг друга, составляя некоего всеобъемлющего певца-поэта, владеющего многообразными оттенками настроения — от тоски по Прекрасной Даме до сокрушительной политической сатиры.
Каждый из них и все они вместе — отвоевали у действительности и обжили до совершенства домашнего уюта — суверенное пространство свободно льющегося голоса.
Для меня святая троица поющих поэтов семидесятых — это время появления их в моем личном сознании — замечательная иллюстрация к пушкинскому высказыванию о том-де, что «смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения». Где Высоцкий — смех, Галич — ужас, Окуджава — жалость. Героическое и пафосное выношу за скобки, поскольку героическое у них совпало по направлению. И пафос был тоже один на троих.
Вчерашний день? Разумеется. Нынешние «циники» в разгар застолья скорее со смехом запоют «Огней так много золотых на улицах Саратова», чем «Виноградную косточку...», а уж «Возьмемся за руки, друзья...» из них не выжмешь, кажется, под угрозой расстрела. Галича хором не затянешь, и слушать его ни к чему (давно вошло в состав памяти). Высоцкий, утекший безвозвратно к «народу», много лет символизирует массовую русско-советскую некрофилию.
Интересно, какая участь ожидает тройку голосов, определившую звучание восьмидесятых: Гребенщиков-Кинчев-Цой.
Москвина Т. Окуджава. Галич. Высоцкий // Сеанс. 1992. № 7.