‹…› с чужим, со страхом и упованием доверенным UHER'oм отправляюсь на Котельники, к Андрею Вознесенскому и Зое, где будет петь объявившийся и, говорят, неканонический «бард», молодой артист Таганки Высоцкий.
У каждого свое воспоминание о первом столкновении с феноменом Высоцкого. Для меня это ощущение неожиданной, накатившей почти физически силы звука. Трудно было представить, что этот парнишка, сложения почти тщедушного, с лицом обыкновенным и ширпотребной гитарой, начав непритязательно с чужого «Течет речечка, да по песочечку...», сможет голосом приподнять нас со стульев, а потом приплюснуть к ним, а магнитофон, непредусмотрительно настроенный на средний регистр, сразу и безнадежно зашкалит.
Это было начало, и в юношеском его голосе еще не было бешеной, задыхающейся хрипоты последнего дыханья. Зато из удали звука, из затейливой блатной экзотики вылуплялась наисовременнейшая, грубая и изнаночная, но чистейшая лирика «Нинки» и будоражила неожиданная громкость исповеди.
Блатарь был всего-навсего первым из множества его вне-сценических образов, но мы еще не знали этого, а артистизм создателя был такой высокой пробы, что образ готовы были посчитать за автопортрет. Это сразу создало вокруг Высоцкого то электрическое облако популярности и опаски, которое искрило и давало разряды до самой его смерти.
‹…› Высоцкий создал свой личный акустический взрыв, без синтезаторов и усилителей, с помощью одной пары легких и голосовых связок, с одной — не электрической — гитарой. Магнитофоны и микрофоны явились потом.
Теперь, посмертно, нередко ощущается тенденция к пьедестальности восприятия Высоцкого: поэт, автор своих песен, положенных на бумагу. Это пьедестальнее, но и стерильнее: к нам обращенное слово Высоцкого рождалось не пишущей рукой, а хрипящей гортанью, и звук, сила его, — не вторичный признак, а суть. Так же, как его широко распетые не гласные, а согласные; и не только звонкое, раскатное «р-р», но и совершенно глухое, тупое, но от этого не менее агрессивное «т-т»:
Идет-т охот-та на волков,
Идет-т охот-та...
Именно в кустарности (хорошо бы сказать в рукотворности, да глупо), в неоснащенности его громкости техникой, через ее живую физиологию приоткрывается, быть может, и смысл. Ведь добывалась она не только из связок, но и из личности. Она была антиподом пониженного голоса, тихости, молчания. Он один кричал от имени всех и за всех на пределе возможностей органа, как говорили встарь. ‹…›
И не зря же в «земле людей», сочиненной Высоцким, можно найти чуть ли не все профессии, хобби и состояния — спортсменов и рекордсменов, самолетных пилотов и пассажиров, автомобилистов, физиков и лириков, мужской и женский пол; можно услышать город, пригород и деревню и старые погудки на новый лад. И хотя природа не отпустила ему могучей грудной клетки и выдающегося органа, он озвучил всех нас. И во всех — ломая социальные барьеры — нашел отклик. Кричал и докричался.
И было бы неблагодарно теперь центрифугировать в нем высокое (поэзия, Гамлет) от прочего «высоцкого». Он — законный наследник фольклора подворотни, уличного романса, безымянной блатной лирики. Здесь он нашел дикорастущий жанр городской баллады, пригодный для многого, возделал его терпеливо и получил плод — неповторимый интонационный строй. Отсюда же заимствовал он и первое в цепи перевоплощений — хулигана (старая бродильная закваска российской поэзии). В этом традиционном образе он впервые нарушил вместо Уголовного кодекса общественную тишину и моральное благообразие, продираясь голосом сквозь тупость и твердость согласных, как сквозь кляп во рту.
Об этом бунтующем начале надобно не забывать и тогда, когда, обдираясь о собственное неблагозвучие, он выбился в Гамлеты. ‹…›
Наверное, не случайно, что он сумел-таки прорваться сквозь строй согласных к гласным, к полногласию:
Я коней напою-у-у,
я куплет допою-у-у,
Хоть мгновенье еще постою-у-у
на краю-у-у...
И громкость, завоеванная врукопашную, стала достоянием звукозаписи и посмертной славы.

Туровская М. Blow up, или Герой безгеройного времени-2. М., 2003.